— Совсем ни хрена.

— Для протокола, Марипоса. — Он приблизился, делая вдох, его дыхание обдувало мою шею. Я снова закрыла глаза, изо всех сил стараясь сдержать бешеное биение сердца. Я знала, что он это чувствует. — Никогда, черт возьми, не прерывай меня, пока я говорю.

Я кивнула.

— Будет сделано… босс. — Это слово прозвучало как горькое оскорбление, соскользнувшее с моего источавшего мед языка.

— Я никогда не говорил, что ты получила эту работу, Марипоса.

Его нос проложил дорожку вверх по моей шее, коснувшись уха, затем вернулся к моим губам. Он целомудренно поцеловал меня в уголок рта, а потом в губы, прямо там, где лопнула губа. Эта чувствительная область горела, но это было единственным напоминанием о реальности происходящего. Что он существовал.

Жжение все еще было сильным, пока сопровождающий меня парень снимал повязку, а тот другой — босс, исчез. Чувства, которые он оставил после себя, были такими же обжигающими, как пламя, опаляющее воздух вокруг меня.

Дав мне секунду, чтобы я могла успокоиться, сопровождающий вывел меня наружу, не сказав ни слова.

Из всех клубов мира она должна была войти именно в мой.

Мой.

Она вторглась в мое пространство, даже не подозревая об этом.

Она выглядела совершенно по-другому, но почему-то я ее запомнил.

Глаза. Нос. Губы. Форма ее лица. Она была моей невинностью, la mia farfalla⁴, но она повзрослела. Стала женщиной за те годы, которые показались мне столетиями. Увидев ее, я вспомнил все. Я был мертвецом, проживающим жизнь, которую оставил позади, заново.

Она была катализатором смерти, новой жизни, а теперь и момента, в котором я сейчас оказался.

Она считала, что поступила умно, явившись в клуб с эксклюзивным приглашением, которое, тем не менее, принадлежало мертвой девушке. Ее убил Армино Скарпоне. Яблоко от яблони.

Затем mia farfalla упомянула Гвидо, когда швейцар поймал ее, думая, что она может легко проскользнуть мимо моей охраны.

Порывшись в ее сумочке, я, наконец, понял, кем она была.

Заколка с бабочкой. Осколок разбитого керамического цветочного горшка с нарисованной на нем бабочкой. Книга со всеми ее записями. Книжки-раскраски и цветные карандаши.

Взрослая женщина, таскающая с собой цветные карандаши.

Она представляла собой странную смесь женщины и ребенка.

Воспоминания, хранящиеся в моей памяти, обрели форму подобно осколку керамического горшка у меня в руке.

Если кто и заслуживал верности, так это она.

Она просто еще не знала этого.

Она не могла вспомнить. Ей было всего пять.

Но когда я прикоснулся к ней в клубе, она расслабилась, растворилась во мне, и словно не было всех тех лет. Это вернуло меня в то место, в то время. Не важно, как сильно она будет отрицать это, а она будет, но она доверяла мне. У нее были на то причины.

Прежде чем я смог остановить себя, я отпустил образ ребенка и поцеловал женщину, стоящую передо мной. Пересек черту, которую уже не смог бы начертить снова. Она была привлекательна в том смысле, который трудно было объяснить. Но одно слово пришло мне на ум, когда я посмотрел на нее. Царственная. Она была королевой. А эти губы? Это была самая мягкая и нежная вещь на свете, не считая подушки, на которую приземлялась моя голова.

Нахождение рядом с ней в непосредственной близости заставило мой внутренний компьютер перезагрузиться. Весь мой мир потемнел, исчез, а когда я открыл глаза, вкус ее крови заполнил мой рот.

Красный. Напоминание.

Кто-то посмел поднять на нее руку. Запятнал ее своими грязными лапами. На ребенка, ради которого я пожертвовал своей жизнью.

Что бы ни случилось с ней за эти годы, она превратилась в женщину, которая никому не позволяла помогать ей. Доброта означала, что она чем-то обязана своему благодетелю. Было ясно, что она никому не хотела быть должной. Даже если это означало голод. Даже если это будет стоить ей жизни.

Большинство людей называли меня Мак. Другие звали меня своим худшим гребаным кошмаром. Но никто — никто и никогда — не называл меня боссом. По крайней мере, не так, как она, с нотками язвительного сарказма. Несмотря на то, что она не знала обстоятельств, в которых оказалась, она собиралась поставить свои условия.

Она хотела коснуться жизни, в которой ей пришлось выживать так долго.

Ее готовность сделать все возможное, чтобы получить эту работу, независимо от того, как изменится ее жизнь, показала мне, насколько отчаянной она была. Она попала в переломный момент, попав в самую суть за пределами голода, и готовая к нечто большему. У нее не было выбора.

Не было дома. Не было работы. Да и денег не было. Она была на нуле, выживала из последних сил. Черствый хлеб в ее сумке выдал ее с головой, не говоря уже о том, что сама она была кожа да кости, причем это не потому, что она пыталась быть худой.

Отчаяние не всегда означает, что человек предан, но после того, как кто-то пробыл в окопах так долго, рука, которая помогает ему подняться, принимает его и кормит, станет рукой, которая внушает доверие. Для кого-то вроде нее, кто остался должен мне, даже если она этого не знает, она станет преданной.

Верность вознаграждалась в мире, в котором я жил.

Я бы сделал для нее все. Она бы сделала то же самое для меня.

У нее было общее представление о вещах, уже укоренившееся в ней, даже при том, что я ненавидел сам факт мысли о том, как же она до такого докатилась.

Я все узнаю об этом. Я всегда так делал.

Голубой был когда-то любимым цветом Мариетты Палермо — той самой маленькой девочки, которая любила бабочек и книжки-раскраски. Я бы хотел знать, был ли голубой любимым цветом Марипосы Флорес к тому времени, когда я закончу.

Бабочки и книжки-раскраски все еще красноречиво говорили за нее. Я все еще делал ставку на голубой.

Я бы знал, если бы ей снились кошмары, и я играл в них главную роль, или если бы она полностью забыла всю ту ситуацию. В ту ночь в клубе ее тело помнило меня, хотя разум отказывался давать волю воспоминаниям.

Я изучу каждый шрам на ее теле и выслежу каждого, кто хотя бы раз пальцем касался этого тела со злым умыслом. Мне пришлось заплатить за множество грехов. Еще несколько не будут иметь значения, когда придет время прощения.

На ее коже не было бы ни одной веснушки, которую я не знал бы в таком интимном ключе.

Мне очень хотелось провести пальцем по ее носу, запомнить, как он ощущается на моей коже. Я уже запомнил изгибы ее тела. То, как она прижималась ко мне. Как она чувствовала себя, будучи прижатой к моей груди. Ее запах все еще, казалось, плыл у меня под носом, когда я меньше всего этого ожидал.

Вернемся к гребаной сути. Она у меня в долгу.

— Капо, — сказал Рокко, напомнив мне, что я в его кабинете. Этот остряк называл меня боссом по-итальянски. Он был мне самым близким братом, которого я когда-либо знал, но мы не были братьями. По крайней мере, не по крови, но кое-что я усвоил на собственном горьком опыте: семья — это не всегда родная кровь. Семья — это звание, которое нужно заслужить, а не говорить о ней как о данности. Несмотря на то, что мы были близки, между нами все еще была пропасть. Из-за него. Из-за меня. Так было всегда, когда дело касалось мира, в котором мы жили.

Я отвернулся от окна, за которым раскинулся город Нью-Йорк, и сделал еще глоток виски. Я поставил бокал на его роскошный стол из красного дерева и поправил галстук.

— Да, — ответил я. — Подготовь документы.

— Ее имя, — в его взгляде, в том, как Рокко изучал меня, не было ни капли осуждения.

Я посмотрел на часы. Мне нужно было быть в другом месте.

— Пусть она сама решает.

— Я пошлю Гвидо.

— Да, — усмехнулся я. — Уверен, ей это понравится, ведь она так хорошо знает Гвидо и клан Фаусти. Знакомое лицо могло бы облегчить эту задачу.