– Не докажешь!

– А доказать немудрено. Так что? Никто твою барышню обидеть не хочет, замуж по чести берут. А иначе кому она нужна будет, коли еще и слух пустим, какого она рода… Молчишь? Вот то-то и оно.

– Чтоб тебе провалиться, проклятый…

– Не кидайся проклятьями, самой бы не провалиться. Там давно тебя нечистый дожидается. Ну как?

– Ступай. Сделаю, как говоришь. Но смотри – как бы тебе самому голову не потерять.

– Штучки твои эти… не пужай, знаю я от них защиту. Через час, не забудь.

И Шатун ушел, посмеиваясь.

Катю Вересову Алексей Никитич встретил на монастырском крыльце. Она выходила из дома, где жили сестры. Темная, тонкая до хрупкости фигурка на фоне сахарно-белых стен. На Кате было строгое платье и косынка – траур по отцу.

Несмотря на это, ее лицо – утонченное, почти иконописное – просияло, едва она увидела Измайлова. Катя застенчиво улыбнулась, щуря от яркого солнца синие глаза. Поправила выбившуюся из-под косынки прядь каштановых волос и радостно поприветствовала:

– Здравствуйте, Алексей Никитич. Вы к матушке Аркадии сейчас? Я тоже к ней иду, она хотела мне дать какой-то совет по уходу за цветами.

– Вы здесь в саду работаете?

– Пока что да. Отец… вы ведь знаете?

В Чудногорске, близ которого и находился Ивановский монастырь, Алексей заходил проведать старого приятеля и узнал, что тот скончался несколько месяцев назад. Сердце не выдержало многолетних бурных возлияний. Как и сам Измайлов, старина Вересов вдовствовал уже много лет, и с каждым годом все сильнее потакал своим слабостям. И так-то небольшое состояние растрачивал на карты и выпивку, да еще в долги влез. И теперь его дочь, за которой Алексей Никитич ухаживал перед отъездом в Москву, осталась совсем одна без гроша за душой. Монастырь принял ее на первое время.

– Постриг думаете принимать?

– Нет, что вы. Я тихая, но не монахиня. – Катя светло улыбнулась. – Но пока поживу тут, пускай душа успокоится. Больно за отца. Помолюсь. А потом… работать пойду, наверное.

Странно, думал Алексей Никитич, ведь она, бесприданница двадцати семи лет, никогда не воспринимала всерьез его ухаживания. Да и сам он не знал, что за чувства вызывает у него эта серьезная тихая девица. А сейчас нахлынули волнение и тоска. Как он прожил в Москве все это время и не стремился назад, к ее лицу, улыбке, взгляду, голосу? И почему именно сейчас, когда это стало невозможно…

– Знаете, вспомнилось, – сказала Катя, глядя на розы. – Мне ваша дочка сказку рассказывала про аленький цветочек, краше которого нет на белом свете. И вот делала я с сестрами эти розы и думала про Лизонькины слова… про то, что волшебный алый цветок – он ведь тот самый, райский. Его приносит птица Алконост, желая подарить человеку счастье. Взглянуть бы на него… Как она, Лиза?

– Невеста, – Измайлов вымучил улыбку. – Упрямая Лизка моя и разборчивая Сокольскому отказала и, чувствую, женихов не раз еще отвадит.

– Так хорошо, что разборчивая. Жить-то с человеком ей, не с фамилией, не с положением… Простите, что задерживаю вас болтовней. Вы ведь к матушке Аркадии?

– Да, но сначала вы… Ее уже предупредили, наверное, что я приехал.

Алексей Никитич пропустил Катю на выложенную светлым камнем дорожку, что вела к домику игуменьи[10]. Он рад был хоть ненадолго отложить разговор, с которым он шел к настоятельнице, доводившейся ему теткой.

…Честное слово, Катя не хотела подслушивать. И не терпела ее прямая натура ничего подобного. Просто сестрам срочно понадобилось по одному вопросу решение игуменьи, а келейница[11] куда-то запропастилась. Вот Катю и отправили как знакомую прибывшего гостя спросить: не пожелает ли матушка ненадолго прервать беседу и выслушать их.

Катя вошла в домик, приблизилась к двери матушкиной кельи и только хотела вместо того, чтобы постучаться, произнести положенное монашеское приветствие: «Молитвами любящих нас, Господи, помилуй нас», как вдруг…

– Да, Алеша, ты дракон, – голос матери-настоятельницы был жестким и решительным. – Да, оборотничество унаследованное, но матерью твоей было приобретено недобрым путем. Стало быть – проклятье. Но бояться тебе нечего. Стань достойным христианином, зла людям не делай, добрее к ним будь. Тогда твоя душа не пострадает. Это как болезнь, Алешенька, – придется терпеть.

– Терпеть? – Голос Алексея Никитича дрожал и срывался. – Да как же терпеть такое, тетушка? Я вот девушку сейчас встретил на вашем дворе. Я жениться хочу на ней! А как мне теперь жениться?

– Девушку? Катю, что ли? Хорошая была бы пара. Но захочет ли…

– За чудище, за оборотня замуж идти? И слова ей теперь не скажу. Я ведь себя не помнил… человеком себя не ощущал. Только ярость, мощь, разрывающая грудь, готовность всех врагов подавить, хвостом, крыльями забить… и упоение этой силой. Змей крылатый… Ах, тетушка…

Кате, замершей у закрытой двери, показалось, что Алексей всхлипнул.

– Плохо, если так, – в голосе матушки Аркадии слышалась озадаченность. – Если себя не помнишь, в гневе или в напасти какой можешь обернуться против своей воли.

– Вот в том-то и беда. И Катю такой опасности подвергать… если женюсь… дети…

Они долго молчали. А потом Алексей с ужасом спросил:

– А Лиза-то?!

– Лиза… Сестра моя, когда открывала душу, рассказывала, что то было особое колдовство. По его условиям оборотничество передается из поколения в поколение, но только если родитель будет жив к тому времени, когда чаду исполнится девятнадцать. Именно в этом возрасте Варвара, мать твоя, и стала драконом. А тебе, дорогой, девятнадцать когда уж было… Я давно и думать забыла об этом, решила, что все, не сбылось… А вон оно как. А с Лизой… никто и не скажет наверняка.

– Я… пожалуй, поеду, тетушка, – сдавленно проговорил Алексей Никитич. – Прощайте, милая.

– Как? Только ж пришел. И на трапезу не останешься?

– Не до того мне, простите великодушно.

– Ладно, что уж там… поезжай. Отдохни, успокойся, подумай. Возвращайся тогда с Лизой. Маленькой-то ей нравилось у нас – светло, красиво, сестры добрые. Поцелуй ее за меня. И дай-ка благословлю тебя, Алеша. Не падай духом, Христос с нами.

Катя едва успела, отойдя от двери, укрыться в темном уголке. Но Алексей Никитич ее бы не заметил, даже в лоб с ней столкнувшись. Мысли его сейчас были об одном – девятнадцать Лизе исполнится завтра. И он должен ее увидеть до полуночи. Непременно увидеть любимую дочь в последний раз, перед тем как пустит себе пулю в лоб, избавляя ее от страшного проклятья.

– Ты почему одна? – строго спросил Шатун, недобро зыркнув на Таю. Он ждал, поглаживая шею лошади.

– Поклянись! – потребовала Таисья. – Страшной клятвой поклянись, что не причинишь барышне зла. Не то попомнишь эту ночь.

– Ишь ты, испужала, – засмеялся Степан Сенцов. – Да кто твоей барышне зла-то хочет? Старый знакомец замуж берет…

– Против воли… Не любит она Михаила Платоновича.

– Это уж… глупости. Чего его не любить? Барин молодой, пригожий что твоя картинка… знакомства завел в Москве хорошие. Тьфу ты! Что я вообще с тобой тут рассусоливаю? Делай, что велено.

– Неспроста это, – не слушала Таисья. – Господин Сокольский и мухи не тронет, ежели его не раззадорить… Этот твой… Чалый постарался, да?

– А это вот не нашего с тобой ума дело. То затеи господские. Мне главное – в кармане чтоб звенело. И учти, Таисья, – помешаешь сейчас, невесть что еще баре[12] надумают. И ворожба не поможет. Иди давай. Всю ночь мне тут торчать, что ли?

– Не в Сокольское ведь соседнее повезешь Лизу?

– Не твое дело. Мне что, силой твою барышню из дома забирать?