– Что ж, о глазах не мне судить. – Лиза смерила горничную оценивающим взглядом. – А вот ты, Таичка, и правда красавица!

– Скажете тоже.

– Красавица как есть. Вон какая статная, косы черные, бела как барышня, а черты… словно камея[2]. А знаешь-ка что… попрошу я папеньку, чтобы нанял художника твой портрет написать! Вот как есть, в сарафане синем. И выйдет загляденье, я уверена.

– Все бы вам что-то придумывать, барышня.

– Эх, умела б я рисовать… да хоть что-нибудь бы уметь! По балам ходить много ума не надо. Мне скучно, Тая.

– Замуж выйдете – веселее станет.

Лиза фыркнула, крепче прижимая к себе шкатулку.

– Скажи еще – хозяйством займусь. Варенья, соленья, соседи на чаек… тьфу ты… даже слышать не хочу. Я тут читала святцы[3] про старинную жизнь, про княгинь. Как они храмы строили и правили, и книги переписывали, набираясь мудрости и учености… эх. Вот так можно жить. А замуж… Мне б такого мужа, Таичка, чтобы с ним и правда было весело. Да где ж такого взять-то? Ладно, пустое… Свечу подай.

Девушка наконец-то открыла шкатулку, старинную, украшенную смарагдами[4] и позолотой, и Тая осветила ее дрожащим сиянием свечи. Некоторое время Лиза задумчиво перебирала драгоценности.

– Вот он… – вытащила она большой малахитовый перстень. Ее ясные серые глаза затуманились. – Странный… красоты неописуемой – смотри, жилки в узор складываются, словно цветок в камне расцвел. Как живой. А все ж таки странный.

– Наследство славное… Бабушка ваша, да и матушка ее ой непростыми были, – задумчиво проговорила Тая.

– Отчего же?

– Да так, – уклончиво ответила горничная. – Старухи, совсем древние, в Яблоньках много чего болтали.

– О бабушке Варваре Дмитриевне?

– О ней. Что была она… ну вроде как ведьма.

– Да вранье все. То есть, – благовоспитанно поправила себя Лиза, – неправда это. Но перстень-то как хорош!.. К нему и серьги здесь имеются. Надену на бал к Загорской, хоть какая-то приятность…

Она вновь посмотрела в окно.

– Что высматриваете в этакую-то ночь, Лизавета Алексеевна?

Лиза озорно улыбнулась.

– Может, диво какое? Таких ночей в году ведь четыре?

– Да, по одной на каждый из месяцев, в котором тридцать дней.

– Вот говорю – ты все знаешь. А знаешь ли о том, что, хотя доброе волшебство и скрывается от всех, из Небесного града спускаются на землю черная птица Сирин и белая птица Алконост, чтобы защитить людей от зла? Сирин плачет о грехах человеческих, а Алконост радуется, что прощает нас Бог. И тем, кто их видел, никакая нечисть уже не страшна.

– И вы, стало быть, барышня, в окно пытаетесь разглядеть посланцев небесных?

– Да я б и сама к ним полетела! Дал бы Бог крылья… Только они скорее к нам в Яблоньки прилетят, а не в Москву. Говорят, чудо-птицы обычные яблоки в целебные превращают!

– Так уж прям и в Яблоньки… Экая вы барышня выдумщица. Яблоневых-то садов сколько повсюду… так неужто их название деревни приманит?

– Нет, – Лиза вдруг погрустнела. – Ни в Яблоньки, никуда… Только вороны летают.

– Вороны? – Тая удивленно приподняла черную бровь. Лиза не льстила – горничная и вправду была куда красивее ее самой.

– Да… Или один какой-то тут повадился. Все туда-сюда летает, даже на окно садился, в комнату заглядывал.

– Не к добру это, – нахмурилась Таисья.

– Да что такое? – Грусть как рукой сняло, Лиза – воплощенное непостоянство – снова рассмеялась. – Ты боишься, что ли? Думаешь, несчастье принесет? Вот уж чему не верю. Птица как птица… а, поняла! Опасаешься – а вдруг это сам Ворон Воронович, ветров внук, что девиц похищает? Ох нет, это все древние истории, и в Москве он не появится.

– Ой, не скажите.

– Таичка… – пригляделась Лиза к Таисье. – Что-то мне кажется, ты больше знаешь, чем говоришь. Я права?

– Да ничего я такого не знаю, барышня. То же, что и все. Просто побереглась бы я на вашем месте, всякое же бывает. И спать ложились бы. Хотите или нет, а к балу-то вам готовиться.

– Ох уж этот бал… Но твоя правда.

Лиза неохотно соскользнула с подоконника.

Таисья помогла барышне переодеться и оставила ее помолиться перед сном. Сама тихо спустилась по лестнице на первый этаж, прошла к себе, приоткрыла окно.

И, обернувшись пушистой серой кошкой, скользнула в ночную мглу.

– Что же, Алексей Никитич… – заговорил Миша, когда они в крытом экипаже неспешно продвигались по ночной Москве к восточной окраине, где жил Измайлов с дочерью. – Раз уж так сложилось, стало быть, могу я с вами поговорить начистоту?

Измайлов улыбнулся.

– Отчего же нет. Со мной, Миша, ты всегда можешь быть откровенен.

– Да… покойный отец уважал вас, а матушка…

– Что же?

– Она всегда говорила, что чудесно было бы породниться Сокольским с Измайловыми. Если я… если Воронов вдруг не убьет меня на дуэли… могу я просить у вас руки Елизаветы Алексеевны?

Измайлов ничуть не удивился.

– Мне известно желание твоей матушки, Миша, и не буду скрывать, что оно вполне совпадает с моим. Но вопрос – согласится ли Лиза?

– О! – пылко воскликнул Сокольский. – Я приложу все усилия, чтобы понравиться Елизавете Алексеевне.

– Это будет не так-то просто, друг мой. Дочь моя росла без матери и, признаюсь, я немного ее избаловал. Лиза – своенравное дитя. Впрочем, я поговорю с ней. Однако… Что-то очень долго мы едем. – Измайлов бросил взгляд в окно экипажа. – Эй! – крикнул он извозчику. – Пьян ты что ли? Куда нас завез? Поворачивай назад.

Но в ответ извозчик остановил лошадей. Предчувствуя недоброе и сдерживаясь, чтобы не выругаться покрепче, Алексей Никитич открыл дверцу и поспешил выбраться наружу. Под каблуками хрустнула мерзлая грязь. Впереди – овраг, кусты и деревья обступают… Лебяжья роща?!

– Ты что это… – начал Измайлов. И осекся.

На него смотрела не ожидаемо пьяная рожа извозчика, а залитая лунным светом медвежья морда. Алексей Никитич и слова не успел вымолвить, как за его спиной раздался волчий вой. Он резко обернулся, сжимая трость – единственное свое оружие. Миша, не выходя из кареты, выстрелил, на что один из волков тут же откликнулся еще более жутким воем, неожиданно переходящим в человеческий стон. Второй волк прыгнул на Сокольского, но упал замертво, сраженный вторым выстрелом со спины.

Когда дым развеялся, Миша увидел вместо зверей два мертвых человеческих тела, и потерял сознание. Алексей Никитич, стиснув трость так, что пальцам стало больно, сам едва удерживаясь на краю реальности, смотрел как слезший с ко́зел медведь неторопливо идет на Федора Воронова, невесть откуда тут взявшегося. Тот спокойно достал из-под плаща второй пистолет и наставил на зверя.

Медленно, шаг за шагом продвигаясь на задних лапах, медведь наступал на неподвижную фигуру в черном плаще. Федор ждал, рука его с пистолетом не дрогнула. Наконец зверь остановился.

– Прекращай, Шатун, – сказал Воронов негромко. – Не выгорело ваше дело.

Медведь еще постоял немного, чуть раскачиваясь, а потом воздух вокруг него сгустился, заколебался, и он обернулся бородатым крепким детиной в овчинном тулупе.

– Вот и правду люди говорят – встретить ворона не к добру, – он сплюнул. – Чего не дал попировать? Сегодня наша ночь.

– Так сошлось, не повезло вам, – не повышая голоса, ответил Федор, опуская пистолет. – Захотелось мне, чтобы вы этих господ не трогали.

– Не слишком ли много берешь на себя, Черный Ворон? Ребят вон порешили…

– Уж по этим-то бродягам никто плакать не станет. Ступай-ка отсюда подальше, Шатун. Я так хочу.

Тот перевел тяжелый взгляд на Измайлова, застывшего у кареты, и Алексей Никитич невольно поежился. Но Шатун развернулся и, не оглядываясь, пошел в глубь Лебяжьей рощи, огибая овраг.