Вокруг буря, ветер, дождь, они разрывают всё на куски, на мелкие ошмётки. Тише, дыши тише, даже если больно. Терпи, ты умеешь. Она ищет, она найдёт, найдёт, если вдохнёшь. За воем ветра не слышно даже кошки, как она мурчит от тепла. Всё ближе, ближе, в вое ветра слышно её крики. Закрой глаза, она найдёт, всё равно найдёт, но у тебя есть секунда темноты. Она твоя. Иди за ней, за тьмой, мальчик. Она — твой друг и твоя стена. Ничего не остаётся, кроме него и кошки в руках.

— Какой сегодня день недели? — сидящий в кресле Дитмар пожевал губу и вдохнул.

— Понедельник.

— Не вторник?

— Нет. Вас вчера не было.

Дитмар говорил мало, как и всегда. Холодные ноябрьские дни пробирались и в кабинеты уютного пансионата сквозь окна. С самого утра как Вильям проветрил комнату, тут пахло прелой листвой, влагой, свежестью. Дитмар зябко кутался в халат, благо тот был настолько большим, что Дитмар мог завернуться в него несколько раз. За неделю разговоров ни о чём к пониманию диагноза или хотя бы симптоматики Вильям не приблизился ни на шаг. Казалось, что на первом сеансе Дитмар начал с ним говорить только в надежде на понимание. И он считал, что Вильям его совершенно не понимает, и медленно отдалялся, говоря такими же загадками, как и в начале, но ещё короче и неохотнее. Зачастую всё сводилось к «да» и «нет». И как бы Вильям ни пытался его разговорить, всё разбивалось о стену непонимания. Дитмар говорил так, как считал нужным, но продраться через нагромождения общих бессмысленных фраз было сложно, и Вильям понимал, что ценный момент налаживания контакта упущен бездарно в попытках хотя бы обратить на себя пациента, чтобы тот не отдалялся. Обычно пациенты быстрее шли на контакт, но Дитмар оказался ужасно упрямым. Он мог игнорировать вопросы, которые ему не нравились, говорить мало и односложно, и понять, действительно ему тяжело говорить или он просто пытается сойти с темы, было невозможно. На удивление, приступов агрессии больше не было, но разговорить его оказалось сложнее, чем казалось на первый взгляд.

— Ваш двойник продолжает вас беспокоить?

— Да. Но я стараюсь.

— Ничего страшного, если не получится сразу, это ведь не соревнование, — Вильям мягко улыбнулся хмурому Дитмару. — Мы воюем не за медаль, а за стойкий результат. Я бы хотел спросить, вы в зеркале видите только его или и своё отражение тоже?

— Вижу. Вижу отражение. Он его заменяет.

— То есть, несмотря на то, что он похож на вас, вы видите момент, когда он заменил ваше отражение.

— Да. У него лицо как маска.

— И вы видите разницу между собой и им, верно?

— Да. Он — не я, — Дитмар огляделся и, наклонившись, шепнул: — Он измывается надо мной.

— Это логично, он пытается заставить вас плохо себя чувствовать.

— Мне плохо. Да. Очень, — Дитмар прижал руки к груди и зажмурился. — Мне больно.

— В груди?

— Да. Везде. Мне так плохо… — Вильям слегка нахмурился. Он не мог ничем помочь, в этом отделении препаратами и основным лечением заведовал профессор, стоит ему доложить о том, что Дитмару физически плохо. — Доктор, пожалуйста… Мне больно, мне плохо тут.

— Я понимаю, но я всего лишь ваш врач, я не имею права вас отпустить, это должен делать заведующий отделением. Давно у вас эта боль?

— Да.

— Она зависит от чего-то? От погоды, от того, как вы спали?

— Нет.

— Она скорее давит, а не режет?

— Да!

— Вы чувствовали это до того, как приехали в больницу?

— Не помню.

— А здесь с самого начала?

— Нет.

— Быть может, после смены препарата у вас сбилось давление, я сообщу…

— Я не скажу вам больше ничего, — Дитмар мгновенно ощерился, превращаясь из беззащитного пациента в злобную шипящую кошку. — Нет.

— Почему?

— Вы мне не верите. Вы считаете меня лгуном!

— Вовсе нет. Я пытаюсь вас разговорить, чтобы лучше понять симптомы.

— Буду болтать — опять уведут туда, — Дитмар указал пальцем вниз и отвернулся. А всё так хорошо начиналось, он даже немного наладил контакт.

— С чего вы взяли, что я вам не верю.

— Никто не верит.

— И всё?

— Я вижу ваши глаза, — Дитмар наклонился к нему через стол, нависая над ним. Его зелёные с серым тёмные глаза, как будто металлические, оказались слишком близко. — Я вижу ваши мысли. Мне никто не верит. И до вас не верили. Даже не слушали.

— Но я вас слушаю.

Дитмар скептично поджал губы и сел в кресло. Остаток сеанса прошёл в односторонних попытках снова заговорить. Дитмар смотрел в стену и делал всё, чтобы игнорировать Вильяма. Наконец зашли санитары и вывели его за руки, он даже не сопротивлялся. Странно, впервые за всё время терапии Дитмар так взбрыкнул. Он, конечно, и до этого выказывал недовольство уточняющими вопросами, он считал, что выражается вполне ясно. Но сегодня… Он с утра был какой-то особенно хмурый и подавленный. Может, боль обострилась, и он на фоне как раз боли так разозлился. И это был не приступ, он просто как будто потерял терпение, как обычный человек. Вильям достал блокнот и, быстро сделав уточняющие пометки, решил сходить к профессору, рассказать о состоянии Дитмара. Быть может, его стоит обследовать, может, у него проблемы с сердцем. От сердца обычно болит всё. А ещё, похоже, пора менять подход к Дитмару. Принести диктофон и записывать разговоры. Никаких уточняющих вопросов. Делать вид, что понимаешь, а потом уже записи анализировать на свежую голову. Дитмар как будто торопится, хочет что-то рассказать, вот его и раздражает медлительность разговора.

Тихий странный звон, как будто что-то дрожит, отвлёк его от блокнота. Поезд? Нет, поезда тут ходили часто, но далековато, чтобы стекло в витринах звенело. Вильям тряхнул головой на всякий случай, вдруг в ушах звенит. Нет, не похоже. Он заозирался, пытаясь понять, откуда звук, и наткнулся взглядом на чашку чая. Ложечка звенела о фарфор тихо, но настойчиво. Вильям слегка наклонился, разглядывая это явление. Отчего она дрожит? Он не чувствовал никакой дрожи, землетрясений здесь быть не может, поезд точно нет, самосвал тоже нет. Что за чёрт. В этом монотонном звоне Вильям вдруг почувствовал, что проваливается в него, как в яму. И когда он резко отстранился, ложка вдруг сдвинулась в чашке, как будто кто-то её рукой толкнул.

— Стоп, нет, — Вильям вжался в кресло и зажмурил глаза. — Нет, Вили, всё нормально, это от стресса, очередное напоминание, что успокоительных хлопнуть нужно.

Вильям с опаской открыл глаза. Ложка была в чашке. Именно там, куда была отодвинута чем-то, он всегда оставлял ложку у ручки, чтобы держать её большим пальцем. Тяжело сглотнув, он взял чашку и вышел из кабинета. Отнесёт на кухню, нечего посуду складировать. Ещё и с такими фокусами. Он сам не заметил, что не поздоровался с прошедшим к своему кабинету профессором. На кухне Вильям попросил налить просто воды и, выхлебав весь стакан, вышел в коридор, поправляя пиджак. Нет, это не дело. Нужно поискать среди здешних психотерапевтов кого-то, кто его примет и послушает. Потому что он прекрасно знал, как далеко могут заходить такие его состояния.

— Вильям, — рядом с ним остановился его коллега, Лэри Опенгеймер, врач того самого любителя пускать воду. Он лучезарно улыбнулся и поправил светлые, почти белые волосы. — Что-то у вас такой потерянный вид, пациент вычудил что-то?

— Нет, меня после экстренного ничем не удивить уже. Просто… — сказать про чашку или нет? Нет, не хватало ещё очутиться на месте пациента. — Дитмар решил не идти на контакт.

— Бойкот? — в ответ на кивок Лэри поджал губы и покачал головой. — Дитмар проблемный, я сам тут всего полгода, сколько его врачей застал, все жаловались на то, что он каждый день как разный пациент, каждый день искать к нему подход приходится.

— Ну… Всё не настолько плохо. Скорее он не любит, когда задают много вопросов. Он хочет, чтобы я понимал его. На его беду, это в мои опции не входит.

— В смысле? — стоящий рядом ещё один врач, Джейкоб Мерле, видимо, не выдержал и решил влезть. Да, странно слышать такое от врача-психотерапевта, но это издержки его школы. Именно так учили в его университете.