Разумеется, я не могу это слышать, но прекрасно понимаю, что Бас говорит: «Прыгай». Я слышу в своем мозгу его голос так отчетливо, будто он шепчет это в ухо мне, а не пойманному близнецу. Который, кстати, мотает головой.

Мой прыжок, конечно же, идет вразрез с планом, но я все равно опускаю голову. Прыгнуть на елку у меня не выйдет: она слишком далеко позади. Да и какой, опять же, в этом толк? Прыгнуть так, чтобы не разбиться, для них все равно, что не прыгать вовсе: опасность никуда не денется. Либо мне помогут ребята, либо…

Нож Баса вдавливается глубже, и я вижу выступающую кровь. Это не шутка. Даже если там, в каретке, Норт, Бас может думать, что перед ним Стефан. Или сказать Говарду, что так думал. Что его в этом убедили. А Говард Фейрстах и без того готов пожертвовать этим своим сыном.

Игры разума, но я отчетливо вижу довольную ухмылку Баса, который не только собирается, но и по-настоящему хочет вдавить нож глубже. Стоит мне дать повод — он это сделает. Даже Мэри выстрелила, а без пистолета она трусливее мыши.

Он хочет, чтобы я встала. И я это делаю, потому что, что бы там ни напридумывали ребята, у меня нет причин думать, что меня спасут. Они скрыли от меня все подробности.

Ноги дрожат, кружится голова, приходится пользоваться только одной рукой, а платформа покачивается, но я все делаю. Примерно шаг в каждую сторону. Отлично. Из зала доносится женский визг, затем еще крики, топот ног. Я попадаю прямо под софиты, и движение не прошло незамеченным. Особенно движение платформы под моими ногами.

Я без труда вижу улыбку Баса и совсем не представляю, какое выражение лица у его заложника. Нож уходит чуть глубже, кровь уже затекает за ворот футболки. Бас все просчитал: каретки не видно. Она скрыта в тени кулис на высоте. Да и кто будет смотреть в темноту, если главное действие спектакля подсвечено и как на ладони?

— Закрывай! — спохватываются снизу. — Закрой!

Кроваво-алая ткань схлопывается довольно медленно, и в этот же момент каретка Баса со скрежетом устремляется вниз. Что? Так и должно быть?

Во всем зале гаснет свет.

Я одна. В кромешной темноте. На высоте. Испытываю головокружение. От пропасти меня отделяет один фут.

Моя жизнь давно не сахар, но я не уверена, что в ней был момент страшнее.

Сесть я осмеливаюсь только после того, как понимаю, что снизу доносятся какие-то странные звуки. Топот, глухие звуки ударов. Попавшие в драку актеры кричат, уносятся со сцены — сдается мне, за мобильными телефонами, которыми можно подсветить основное действие, — но подойти снова не решаются. Едва ли они сумеют что-то рассмотреть. Мелодичный звон и звук бьющегося стекла подсказывают, что произошло столкновение с елкой. Если она рухнет, качнется ли моя ненадежная платформа? Я с трудом осознаю, что распласталась на животе, вцепилась в край и с ужасом вглядываюсь в темноту. Я не знаю, что происходит, но догадываюсь, что это драка между Басом и кем-то из близнецов. Кем-то одним? Или обоими?

Персонал все еще светит фонариками из-за кулис, но выйти отчего-то не решается. По-моему, дело в качающейся елке. Разве она сверху не закреплена тросами? Я не видела креплений, но что я вообще в своем состоянии могла разглядеть?

Новый звон, удар, еще удар… Звук льющейся воды…

— Свет! — слышу я крик и понимаю, что он принадлежит… Надин?!

На мгновение вспышка озаряет сцену, выхватывая из темноты две мужские фигуры, одна из которых странно дергается. Но, увы, это всего одна вспышка, потому что из-за разлитой воды что-то коротит.

Я зажимаю обеими руками рвущийся наружу крик, запоздало понимая, что произошло. Кто-то из близнецов накинул елочную гирлянду на шею Баса за мгновение до того, как другой человек дернул рубильник.

Я никогда не узнаю, кто именно из четырех моих друзей отважился без промедлений убить ради меня человека. Наверное, это хорошо. Я не хочу это знать.

Меня сняли с платформы спустя двадцать минут после произошедшей внизу трагедии. Все это время я лежала в самом центре в позе эмбриона, баюкая покалеченную руку. Когда в моем распоряжении оказались свет, время и способность думать, я обнаружила, что предплечье посинело и раздулось вдвое. Трещина?

Увидев перед собой лицо не кого-нибудь, я именно декана, я отчего-то не выдержала и заплакала. А женщина, опешив от такой реакции, все же притянула меня к себе, бормоча что-то вроде: «Все хорошо, все закончилось». Мне потребовалось минут пять, чтобы прийти в себя, собраться и узнать, что со Стефаном.

Это действительно был он. И если бы не я, его бы едва ли обнаружили достаточно быстро. Потому что, откатившись подальше от искрящего Баса, Стеф запутался в задней кулисе, а выбраться, ослабев, уже не смог. На его теле насчитали одиннадцать колотых ранений, ведь у Баса был нож. Однако среди них не обнаружилось пореза на шее.

Я могла потерять сегодня Норта. Я чуть не потеряла Норта.

И все равно первое, что я услышала от Стефа:

— Шалтай, эта мразь сдохла.

Несмотря на боль, он улыбался мне во все тридцать два зуба. Тогда мне захотелось растянуться на полу рядом с ним, прижаться к его боку и плакать. Ведь никто, кроме Стефана, не поймет, что это для меня. Но даже я не в силах объять счастье, которое испытал он. Взявшись за руки, мы оставались на полу под взглядами персонала до самого приезда скорой.

А потом начались новые испытания: только когда меня запихали в машину вместе со Стефом, заторможенный мозг сообразил, что я понятия не имею, что за порошок он мне дал.

Наверное, вы скажете, что я идиотка, что здоровье дороже репутации, что едва я вспомнила свое прошлое после обширной черепно-мозговой, как получила два удара по голове и дозу какой-то гадости, и как бы не до выпендрежа, но... Но у меня психологическая травма на фоне бесконечных обвинений в употреблении, и меня трясет от одной мысли, что это все начнется с начала. Сдала анализ волос и пустилась во все тяжкие, ага. Миссия выполнена.

Если бы я могла сбежать из больницы, я бы, наверное, так и поступила, но у меня не осталось ни шанса, поскольку в отделении травмы ко мне еще на входе подбежали родители. Оказалось, Норт повез мою сестру не к ним, а в ближайший травматологический центр, куда через пятнадцать минут доставили и нас.

Хилари отделалась обезвоживанием, синяками и прочими свидетельствами жестокого обращения и легкой формой анемии на почве недоедания. Мудак Говард Фейрстах посчитал, что пленница будет более покладистой, если у нее не останется сил на сопротивление. Норту повезло чуть меньше: ему наложили на шею швы и отпустили с миром. А нас со Стефом запихнули прямиком в отделение интенсивной терапии. Его — из-за ножевых и жуткого рентгена, показавшего годы побоев. Меня — из-за травмы головы поверх наисерьезнейшей прошлой. И еще я на диализе. Потому что тот порошок, который дал мне этот придурок — дрянь, за которую почки спасибо не скажут. Я, наверное, ненормальная, но я очень обрадовалась тому, что это не наркотики. И еще тому, что в интенсивную терапию не пускают посетителей. Я не готова отвечать на множественные расспросы. Тем более расспросы полиции.

Совсем недавно я мечтала просто полежать, ничего не делая. Теперь лежу. Ох, бойтесь своих желаний!

— Как ты? — спрашиваю я, слабо улыбаясь Стефану.

Он сунул молодому врачу купюру, и теперь наши койки стоят рядом. Честно говоря, я его компании очень рада. Этой ночью я едва ли сумею заснуть, а за разговорами время летит вдвое быстрее. К тому же, я безумно счастлива, что все закончилось, и просто хочу провести время с человеком, чье общество меня нисколько не напрягает. Напрягающие придут завтра.

— Так обдолбан, что почти не чувствую боли, — отвечает он, с улыбкой, лениво поворачивая голову на подушке и едва приоткрывая глаза. Выглядит как обтрескавшийся кот. — Поэтому фильтруй все, что я буду говорить в ближайшие часы. — И вообще без паузы: — Похоже, мне теперь нельзя называть тебя Шалтаем-Болтаем, да? Ты же не прыгнула.