Прилагаю к письму почтовые открытки для моих родителей, Сая, капитана Ямато, Наруто и Какаши-сенсея. Обязательно расскажи мне, как идут твои дела, как там все.

Береги себя!

Твоя подруга,

Х.Сакура

3.

— Ка-а-а-анкуро-о-о-о.

— …

— Ка-а-анкуро-о-о-о-о!

— …

— А-а-а-а-а-а-а, Ка-а-а-а-а-анкуро-о-о-о-о-о!

Из глубины дома послышалась возня. Что-то кому-то куда-то упало — кажется, на ногу, судя по сдавленным шипящим ругательствам.

— Ну чего тебе?! — наконец-то недовольно отозвалось из мастерской.

— Я умираю, — трагично заявила Сакура. И для более нагнетающей обстановки свалилась с дивана, на котором до этого лежала и страдала.

Кажется, у него в мастерской тоже что-то свалилось — не исключено, что это был он сам. Раздался звук шуншина и, моментально, звук, который издаёт человек, когда с большого такого размаха налетает мизинцем на тумбочку.

— Ты жив? — спустя миг поинтересовалась для справки Сакура.

— А-ы-о-у-о, — невнятно отозвался коридор, в глубине которого прыгал на одной ноге Канкуро.

Она бы похихикала, если бы ей не было так паршиво.

Когда он наконец-то добрался до гостиной, слегка прихрамывая, Сакура уже мысленно составила завещание, хотя завещать было, собственно, нечего.

— И чего ты умираешь? — недовольно спросил Канкуро. Лицо у него было накрашено только наполовину — ровную половину — а за ухом торчал длинный гвоздь. Как говорится, так много вопросов, так мало ответов.

— Мне плохо, — с ещё большим трагизмом сообщила Сакура, не отрывая носа от ковра.

Канкуро задумчиво почесал голову.

— Это я, предположим, понял. А поконкретнее?

— Солнечный удар, — печально вздохнула Сакура. — Это как очень сильное похмелье, но без рвоты. Голова горячая, пить хочется. А ещё я хочу встать, но не могу. Поработала в первую половину дня на улице, называется. Иду домой, а мне плохо. А как пришла, так ещё хуже стало.

Он без лишних слов легко подхватил её, перевернул и взял на руки.

Сквозь мученическую головную боль Сакура вспомнила, что вообще-то её давно так не … перемещали. И давно за ней не ухаживали, даже когда болела очередным вирусом, (от них только Бьякуго спасёт, а часто пользоваться печатью вредно).

Она позволила своему горячему лбу устало прильнуть к чужой мускулистой груди. Тонкий чёрный лён пах сандалом. Канкуро куда-то её осторожно нёс.

И когда она успела закрыть глаза?..

— Зажми нос, — вдруг сказал Канкуро.

— А?

Плюх!

И Сакура провалилась из тёплого кольца рук в личный бассейн семейства Сабаку — с макияжем, украшениями и в той же одежде, в которой еле-еле приползла домой во время обеденного перерыва. Вообще, это был эффективный ход со стороны Канкуро: неожиданный, но действенный. Так что, вместо возмущений, она позволила себе опуститься достаточно глубоко, чтобы коснуться лопатками дна, и приготовилась к долгой задержке дыхания. Чуть отросшие волосы раскинулись вокруг головы ореолом, шёлковое платье распустилось цветком. Тяжелые золотые серьги в ушах легонько тянули мочки к самому дну. Она приоткрыла глаза и посмотрела на мерцающую гладь воды наверху. Её разгоряченному телу было так хорошо в прохладных водах … Барабаны, больно стучащие в висках, впервые за час-полтора смолкли.

«Полежу так ещё немного» — подумала Сакура.

Приглушенный грохот внутри самой воды — и к ней нырнул Канкуро; в одежде, разве что гвоздь из-за уха вытащил. От его лица тонким шлейфом растворялась в воде фиолетовая краска. Пушистые тёмно-каштановые волосы отливали золотом в сизом освещении воды. Он хотел вытащить её наверх — оно и ясно, всегда есть риск утонуть — протянул руку, но Сакура, взяв его за ладонь, вместо этого подтащила к себе. Кивнула подбородком в сторону верха, мол, смотри как красиво. Канкуро метнул взгляд ввысь, повёл бровями, что-то для себя решил — и дал своему телу опуститься вровень с её. И … какая-то нотка напряжённости сошла с его лица, пропала из плеч. Может, правда переживал, что она себя плохо чувствует. Может, зря она капризничала.

Гладь мерцала наверху тёмным жидким серебром, но Сакура лишь отчасти любовалась ей.

Она почему-то заметила, что у Канкуро пушистые угольно-чёрные ресницы: верхние и нижние.

И ладонь чужую она почему-то не сразу отпустила.

4.

Поскольку Сакуру всё же периодически беспокоили глубокие темы (она не была в этом виновата, такова её пытливая любознательная натура), то и ему был задан вопрос.

— Люди? — переспросил Канкуро.

Он выловил её в обеденный перерыв, распугав солидной аурой глубоко уважаемого человека стайку медперсонала, предлагавшего ей вместе куда-нибудь пойти. Вид у Канкуро был такой, что его вариант был предложить им всем пойти куда-нибудь на три буквы. Затем он галантно подал Сакуре локоть, и (на правах гида-телохранителя и ходячего культурологического справочника) утащил в небольшой уютный ресторан на другом конце города. Столиков было немного, но зато каждый будто находился в маленьком отдельном вентилируемом шатре, причём все шатры были в помещении. Канкуро привычно сложил пальцами технику иллюзии, чтобы никто не подслушивал, и они заказали еду: лепёшки и хумус на закуску, баранину в черносливе как основное блюдо, домашний лимонад на двоих со льдом и — отдельно — кофе. Вместе с напитками им также подали раскочегаренный кальян, и Сакура, наравне с Канкуро, привычно затянулась. На жаре, даже сидя в прохладном помещении, трудно чувствовать голод, но сладкий дымок пробуждал аппетит.

Канкуро задумчиво выпустил изо рта ровное белесое кольцо. Затем ещё одно.

— Пока я думаю над ответом, — наконец произнёс он, — ты первая можешь рассказать о своей точке зрения. Раз ты спрашиваешь, значит, какие-то мысли у тебя самой есть.

Это была очень «песчаная» тактика — изящно перенаправить разговор в обратную сторону. Когда Сакура поймала его на этом в первый раз, Канкуро пожал плечами и ответил, что когда ветер дует, тот склонен менять направление; поэтому на восточном базаре, если ей было что-то нужно, торговался именно он, а не Сакура. У Канкуро и какого-нибудь торговца этот ветер за одну только минуту менялся раз по пять. Потрясающая ораторская пластичность. А не торговаться было нельзя. «Это базар» — усмехнулся тогда Канкуро, — «даже если ты можешь дать полную цену и в десять раз больше — торгуйся. Иначе тебя не так поймут».

— Мне кажется, — начала Сакура, но осеклась. Перед ними поставили лимонад в графине. Канкуро спокойно разлил его в два кристально-чистых гранёных стакана. Отпил, кивнул. У ниндзя было принято приносить на компанию обычные напитки таким образом, чтобы легко можно было проверить наличие яда. В ядах кукловод из почти вымершего клана Сабаку разбирался, пожалуй, наравне с ней, если не лучше. В конце концов, это была его косвенная специальность.

— Мне кажется, — продолжила Сакура, — что люди похожи на деревья в лесу. Дубы, осины, клёны, ивы, дикие яблони и вишни… Они полезны тем, что просто есть. Такова их простая задача. Но самое важное в них, пожалуй, в том, что они, осыпаясь по осени, дают шанс взойти новым деревьям… Дерево могут преждевременно спилить; оно может заболеть; юную веточку могут затоптать или переломить. Дерево может стоять долго-долго, а потом упасть от ветра или грозы и долго гнить. Порой они губят друг друга. А иногда переплетаются как любовники. Они наполняют лёгкие добрым воздухом, но, самое главное … на смену старому лесу приходит новый лес, — Сакура впёрлась глазами в матерчатую стену. Взгляд её заскользил по ярким, вычурным узорам шатра. Она кожей чувствовала внимание Канкуро. — По-моему, это очень похоже на людей. Но не знаю. Недавно об этом подумала.

Он затянулся и выдохнул носом, как дракон. Дымок пряным лёгким туманом заскользил по поверхности стола.

— Клан Гагаку, — сказал Канкуро, отпив ещё лимонад, — предложил такую теорию; и она довольно быстро стала популярной в этих краях. Что когда-то до людей был ещё кое-кто. Иначе говоря, на земле жили божества, куда более умные и красивые, добрые и могущественные, куда более великодушные, чем мы. И вот однажды им надоело делать всё своими руками, и они решили создать себе слуг. Слуги … напоминали их самих, но сделаны были немного тяп-ляп: зачастую страшненькие, да и глупенькие, но полезные. И порой преданные. Но как-то раз слуги взбунтовались: видишь ли, они устали трудиться, им тоже хотелось ничего не делать. Им тоже хотелось стать господами, чтобы другие беспрекословно работали на них. И бунт был такой, что божества в итоге на всё махнули и ушли в лучший мир. И остались мы одни, без хозяев — неидеальные и суеверные, порочные, склонные к слепой вере и повиновению. А самое главное — брошенные, сиротливые и одинокие.