Нет, Сакраменто с честной жизнью не для него. Лос-Анджелес: дурь, кино, большие деньги. Ганс собрал весь мусор в один пакет и резюмировал:

— Пойду на шухер.

Вышел из машины. Поплёлся медленно к мусорке на другом конце парковки, щеголяя чёрным кожаным жилетом на белую футболку. Ковбой Джон Уэйн. У Ганса и шляпа имелась, самая настоящая, ковбойская, был уверен Бертольд.

В Форде нашли кассету с Мадонной, упаковку хорошей жвачки, начатую пачку American Spirit, мусор, мусор и мусор. Багажник оказался пуст; инструмент и запаска их не интересовали. Перешёптывались, рассматривали этот хлам, ржали. Ушли с места преступления прогулочным шагом, словно Бертольд только что не вскрывал замки ножом и шпилькой, а Ганс не топтался по периметру, создавая ещё больше подозрения. И кое-что интересное, кроме Мадонны и сигарет, Бертольд всё-таки нашёл — кольцо в подстаканнике. Серебряное, с гравировкой. Цитата на латыни, которую ни Ганс, ни Бертольд не знали.

— Оставь при себе. Может, удачу приносить будет, — сказал Ганс, когда шли обратно к Понтиаку.

И Бертольд оставил. Надел на средний палец, подобно Гансу.

***

Песню «Like a virgin» Бертольд слышал и ранее, по радио в машине. Мадонна не входила в его вкус. И всё же, они с Гансом сунули эту кассету в проигрыватель. Просто так — как-никак, это честно украденный, если украсть вообще можно было честно, — трофей.

Дом у Бертольда скромный. Съёмный. Комната ничем не завалена, как бывает у подростков, только одинокий постер «Челюстей» над кроватью. Стерильный порядок в шкафу, минимум вещей. Джон Диммик не собирался задерживаться в Сакраменто надолго, Бертольд тоже. Закончить, наконец, школу, и свалить куда подальше от отца. А Диммик пусть делает что хочет. Продаёт всякие пустышки, проводит курсы личностного развития или строит пирамиды — абсолютно всё равно. В школе с этим трудно было; не скажешь же, что отец ходил по приличным коттеджным районам и толкал старикам дешёвые витамины под видом чудо-таблеток. Бертольд и сам не всегда знал, чем Диммик занимался. Как-то случайно просёк на пороге средней школы. Куча коробок с таблетками в гараже, такая же куча пустых баночек, напечатанные на огромном листе этикетки. «Да ты, батя, мудак», — размышлял уже сейчас, в более зрелом возрасте.

Нет, мошенник Джон Диммик даже пытался воспитывать Бертольда честным человеком. Щедро раздавал подзатыльники за кражу из своего кошелька, хулиганство в школе или задиристый нрав. Обычно людям Бертольд представлял отца риелтором. Реже — бухгалтером.

Но во всех случаях он оставался мудаком. Закон яблочка и яблони работал не один десяток лет.

Ганс лежал поперёк узкой койки Бертольда, листал найденную в комоде книжечку про бандитов — оставили прошлые жильцы. Бертольд в жизни эту книгу не видел. Единственное, что о доме знал, это как включить стиралку, плиту и разморозить холодильник.

— Жрать охота, — невпопад начал Ганс. Потряхивал ногой в такт Мадонне. — Есть чего?

— А ты жрать пришёл?

Бертольд покрутился на стуле, заулыбался. Книжку Ганс кинул на край кровати.

— Ты знаешь, я много жру.

«Красавчик с идеальной фигурой и лицом, тебе ли это говорить», — думал в ответ Бертольд. И кое-что из пожрать у них дома было, кроме ветчины в банке. Мешок картошки из Wendy’s. Это будет коронной историей; как он тащил этот мешок по ночной парковке, закидывал в багажник своей машины и драл оттуда с пробуксовкой. Уклонялся от расспросов отца: мне разрешили забрать, пап. Не уволили. Все окей.

«Окай» — как говорил Ганс.

— Я спиздил картошку с работы, прежде чем уволиться, — раскинулся Бертольд на стуле с гордым видом. — Можно пожарить.

— Чего молчал? Погнали.

Мадонна продолжила петь.

Раньше Бертольд не понимал, зачем ему столько картошки. Просто захотелось украсть, это уже стало сродни наркотику. Стоило один раз попробовать — не слезешь же, затянуло и тянет в могилу. Так и рэкет. Могилой или тюрьмой заканчивается. Ни первого, ни второго Бертольд в своей жизни не хотел. Но картошка пригодилась — покормить вечно голодного Ганса. Он ел и вытирал пальцы от масла салфеточкой. Аккуратный.

— У меня нет денег на блядский выпускной, — жаловался Бертольд. — Батя жмётся как последняя скотина.

Это, конечно, было предложение тиснуть что-нибудь вдвоём. Ганс заинтересовался, отложил еду. На просторной кухне стало душно после жарки картошки, или это разговор так напрягся? Не хобби и последние выпуски комиксов обсуждали, в конце концов. Бертольд не представлял, где можно найти деньги на нормальный костюм. Не в берцах и футболке ему же идти — хотелось выглядеть рядом с Гансом хорошо, под стать другу и его компашке дорогих ублюдков. Кошельки воровать в таком количестве слишком опасно. Замки вскрывать — тоже. Камеры и сигнализации везде начали ставить, черти.

А в Wendy’s платили не так уж и много.

«Рэкет, — говорил Ганс в чужой голове. — Рэкет. Инструмент для разговора. Пе-ре-вод-чик».

Здесь поблизости стоял небольшой ломбард, провинциальный и зачуханный. Бертольд не знал, кто его держал, но засматривался. Без напарника тяжело, тем более, когда ты всегда предпочитал действовать тихо. И мысли в голове роились разные. С чего-то надо начинать, но не заканчивать работой графиком пять на два.

— Так что я предлагаю навести немного шуму в Сакраменто, — он развил мысль, раскрытой ладонью закинул рыжую чёлку назад. Любимый жест больших разговоров. — Чтобы в Эл-Эй войти как блядские знаменитости.

Может, в глазах опытного вора великие мечты незрелого щенка покажутся бредом. Но Ганс рос таким же щенком. Любил цацки, золото и дорогие машины. Тот, кто ему позволял носить подобное на своих плечах, не слишком обрадовался бы его согласию и хитрой улыбочке, адресованной Бертольду: это хорошо звучит. Этот твой настрой мне нравится.

Те два мужика с уголовными мордами, их Бертольд запомнил неплохо, будут ими гордиться.

— Ради этого сраного выпускного?

— Ради сраного выпускного.

— Ты мне, блять, нравишься, чувак!

Ганс, подкинутый на волну надвигающегося дела, задорно рассмеялся. Сумасшедший рыжий подонок. Навести шуму ради выпускного, что забывается на следующий день. Криминальный мир ещё узнает о Бертольде Шульце. И запомнит его надолго.

Бертольд не смог бы назвать себя сентиментальным до этого момента, но это «ты мне нравишься, чувак» задело нежные струны души, припрятанные под борзым нравом. Ганс Эвальд из Техаса, действительно ли тебе нравился безродный кривой беспризорник? У Ганса есть всё, чтобы влюбиться: деньги, внешность, манеры. Он никогда не придёт в грязном, оставит после себя беспорядок или будет курить у кого-то дома. Ганс — хорошо замешанное тесто. Но его ещё не выпекли. Бертольду хотелось бы попробовать. Какой-то его части: безнравственной или живущей остатками совести.

Они покидали грязную посуду в раковину. Бертольд залил сковороду водой и бросил её отмокать от вязкого жира.

В комнате открыл окно, сел на подоконник, поджёг ментоловую Мальборо. Ганс снова косился на бирюзовую пачку, исчезающую в кармане джинс, но уже молчал. Ночью в скромном жилом районе, где старина Диммик решил залечь на этот раз, очень тихо. Собачий лай где-то далеко от них отражался от стен коттеджа, натягивал совесть внутри: ты правда будешь это делать, Бертольд Шульц? Копы надерут и тебе задницу, и твоему папаше. И Гансу надерут, куда без него.

Две вещи Бертольд ненавидел в своей жизни: закон и его блюстителей.

— Итак, — зажав тлеющую сигарету зубами, Бертольд потянулся к стоящему рядом с подоконником столу. Взял свой ежедневник и карандаш, — пиздуй сюда.

Ганс сел с противоположной стороны. Раскрытый дневник Бертольд уложил между ними, примял и склонился над чистой бумагой. Стряхнул пепел в окно, затянулся. С чего-то надо начать, и покурить в это начало не входило — так, успокоиться.

— Есть тут ломбард недалеко. Не то чтобы зачуханный, не то чтобы очень богатый. Ниггеры туда цацки закладывают, — он нарисовал схему той улицы, подписал ломбард. — Я подумывал угнать чью-то тачку, поставить вот в этом проезде, — карандаш уткнулся в узкую линию между двух домов-прямоугольников, — и смотаться. Тачку кидаем где-нибудь в городе. За «Таргетом», может.