Это была правая половинка? Левая? Расколотая на две части апельсиновая долька, или же никак не названная трещина? Бертольд не узнавал себя. Ларри пришёл из-за начатого несколько лет назад конфликта. Из-за предательства, унижения, и красавчика Ганса Эвальда со своей рыженькой собачкой на поводке. Он хотел мстить — похожим на тех ублюдков из школы, что любили ходить вразвалочку и общаться жаргоном. Не один Бертольд зацепился за блондина Джонни Кэша. А ещё, пожалуй, полиция всей Калифорнии. И Ларри в её рядах — какой номер был выбит на его жетоне?

Но они закопают его заживо. И всё будет хорошо. Корпус гремел от ударов, сыпавшихся на Ларри. Кафель забрызгало красным. Бертольд бил ещё и ещё, вкладывая всю скопившуюся в себе злость, боль и обиду, пока светлая кожа на его ботинках не стала бордовой, а Темворс не оттянул слегка за плечо:

— Всё-всё, пацан, он отключился, — и посмотрел на жадно глотающего воздух Бертольда. Даже шарнирному Темворсу стало не по себе.

Бертольд ничего не слышал. У него болела голова, и пальцы на руках дрожали очень ощутимо. И Райан действительно знаком со свиньями: вновь присел перед слегка ещё качающимся телом, вогнал клинок своей бабочки сбоку, перерезать артерию. Свинья потом дрыгает ногами, механически пытаясь убежать от опасности. Ларри Конрад даже не двигался.

— Пора спать.

Может, на тот момент он уже умер.

Может, умер ещё в Сакраменто, когда Ганс макал его лицом в парашу.

По приезде домой Бертольд добрался до автопарка и арендовал бирюзовый Форд Таурус.

***

За день до ограбления Бертольд позвонил Гансу — его номер наконец-то появился в телефонной книжке — и попросил приехать. Он волновался. И муть из переулков вылезла на большие улицы, преследуя шаг в шаг. Куда бы ни пошёл. Что бы ни делал. Неясного рода паника накрывала своим одеялом.

Бертольд больше не хотел видеть Райана. И мексиканца Темворса. И страшного бритого Лакомба.

Взрывной характер Ганса немного успокаивал. Как фонарь, с которым в детстве ходишь по тёмным комнатам, когда неожиданно вырубает свет. Никаких чудовищ за занавесками нет — посвети и проверь.

Чудовища крылись в нас. Такой гвоздь, на него крепится картина мира. Джеффри Дамеру не шептал монстр из-под кровати, он просто был больным ублюдком; а потом его молодое еблище в очках очень часто крутили по телеку, и Бертольд смотрел эти новости после школы. Он не пытался разобраться в причинно-следственных связях, он сам примером этой зависимости являлся.

— Я ездил в Сакраменто, — признался Бертольд. Ганс лежал на животе перед ним и смешно болтал ногами в воздухе.

— И как? — перед его лицом стояла банка с мороженым. Он ел, болтал ни о чём, и не знал, что у Бертольда все внутренности переворачиваются, как у бедного мёртвого Ларри.

Домик, в котором Бертольд жил с отцом, вновь сдавался. Пустой, мёртвый, совершенно безликий в потоке таких же ничейных жилищ. Нет бордового Цивика у гаража, нет света в окнах. Нет тепла при взгляде на неубранный пожелтевший газон и табличку в земле: «Сдаётся. Позвоните сюда». Бертольд тогда заглушил арендованный Форд, выключил фары, вышел на улицу. Сел на капот и долго курил, пока не докурился до кашля и горечи.

А потом ехал в Лос-Анджелес и плакал. Совершенно искренне, как обиженный ребёнок. Он безвозвратно потерял дом. Говорил тому шкету в зеркале, себе-школьнику на фоне болотной плитки: вот, где будет спокойно твоей душе. Куда можешь прийти и поплакаться. Почувствовать себя в безопасности.

И это было концом.

— Там больше никто не живёт, — резко севшим голосом сказал Бертольд. Он сидел у стены, подогнув ноги, и синий свет от телека освещал сгорбленную фигуру. — То есть, отец переехал. Дом снова сдаётся.

— Чего? Реально?

— Ага.

— Охуеть, — Ганс поднялся, закрыл плошку с мороженым и поставил её на тумбочку. Готовый всегда поддержать, если Бертольд сейчас разрыдается.

А он готов разрыдаться. Ганс сел рядом, приобнял участливо за голые плечи. Бертольд не мог признаться в том, что Ларри Конрад из школы вырос и стал копом под прикрытием, посланным достать башку Хенрика Эвальда. И теперь лежал, похороненный в лесополосе рядом со свинобазой. Не мог сказать, что трахался с Райаном, когда почувствовал себя забытым и брошенным. И признаться в самом главном.

«В тот день на Таункаре приехал я».

Поздно, очень поздно.

— Если я завтра умру, ты вспомнишь меня?

Ганс тут же шлёпнул Бертольда по губам. Несильно, просто хлопнул кончиками, попросив заткнуться. Пальцы у него пахли мороженым.

— Не говори так.

— Но мне очень плохо, — Бертольд не заткнулся. Съёжился от холода в тёплых объятиях и ощущал, как неприятно щипало веки подступающими слезами. — Меня жрёт хуёвое предчувствие. И я не могу справиться.

— Никто достоверно не знает, что случится завтра, — Ганс вздохнул, точно уставший прожжённый жизнью старик. Он смотрел на заставку новостей. И перебирал нужные слова. — Мы все живём чередой случайностей. И какая подвернётся завтра — одному никому известно. Дай этому случиться, окай?

О, кому Ганс это говорил. Бертольд знал по себе. Случайности сложились в один огромный пиздец, нависший над вечно солнечным Лос-Анджелесом. И иногда Бертольд думал, что недостоин самого паршивого надгробия.

— Но всё-таки. Ответь, Ганс, — он прижался ближе, и Ганс посмотрел на него. — Вспомнишь?

— Вспомню. Придурок ты.

Когда-нибудь криминальный мир узнает о Бертольде Шульце. Фартовый он, этот малый.

***

Когда всё снова пошло не так?

Когда Бертольд переехал в Сакраменто?

Когда подставил Ларри?

Когда сказал Гансу: я вор.

Когда заорала сигнализация, посыпались блестящими на солнце осколками окна, и на улицу спешили чёрно-белые патрульные машины. Их можно увидеть, выныривающих из переулка, точно из засады. На хорошее ограбление требуется пять минут. Копы сегодня уложились в одну. Прогремели первые выстрелы с их стороны, и Бертольда снова, точно в замедленном кино, тащили за шкирку к выходу. В этот раз он вывернулся из-под руки Райана и продолжил бежать сам, нервно оглядываясь по сторонам.

За спиной стреляли. Беркшир. Ёбаный Беркшир начал мясо в русском казино. Ёбаный Беркшир, чей-то чужой человек, не понравился трём давним знакомым. И Райан очень ловко увернулся от его пули, поддав огня из своей пушки. Предупреждение для него и знак для Темворса. Не связывайся со мной, тварь. Я теперь на тебя охочусь — явная граница.

Бертольд слабо разбирался в причинно-следственных. Но кое-что догнал, когда залетел в стремительно подкатившийся пикап Темворса на задние сиденья, достал из-за пазухи волыну, прицелился уверенно в безликие тачки с мигалками через окно. Страшно, но рука не дрожала. Страшно, но Райан за его спиной в бешенстве орал Темворсу, куда ехать и как скинуть с себя хвост, а Темворс грязно ругался на испанском.

— Дерьмо-дерьмо-дерьмо! — повторял он на родном и вилял по холодной утренней трассе. Саундтрек получше «нахрен всеми забытых песен из восьмидесятых».

А в Лос-Анджелесе сегодня солнечно.

Если Бертольд выстрелит, то пикап на потолке зальёт красным.

Если Райан выстрелит, он уверен, это будет не собственный лоб.

Испанская матершина легко вписывалась в кавардак, как и здоровый трак в узкий переулок между какими-то бараками. Копы остались тошнить где-то позади. И Бертольд только тогда стёк бесформенной кучей по спинке, заткнул пистолет за ремень брюк. Он молодец, удержал на прицеле копов и прикрыл старшего; только думал Бертольд вообще не про Райана.

— Они, блять, не могли сообразить так быстро, — сорванный голос Райана отзывался пульсирующей болью в висках. — Нас слили как последних мразей!

— Блять, кто?!

— Мы убили ёбаного копа. Закопали на скотобойне, и ты наивно думаешь, что он нихуяшеньки не знал?

— Дерьмо! — плюнул злобно Темворс. Вскинулся, вцепившись в руль толстыми смуглыми пальцами. — А Батя? А Хайнц? А младший этот? Они тоже нихуя не знали?