— Погоди-ка. Сейчас.

Оставил его отходить, опустошённого, а сам, с ещё стоящим членом, перелез вперёд на пассажирское место. Отодвинул кресло как можно дальше, похлопал себя по бедру.

— Отсосать тебе? — самостоятельно догадался Бертольд. В мгновение вязкой жижей сполз Гансу в ноги.

— Да. Умоляю.

Дважды повторять не надо. Бертольд стянул резинку, кинул её к раскрытому мануалу и заглотил сразу наполовину, жадно работая своим языком. Прижался, ощущая твёрдые вены, выпустил изо рта с мокрым звуком. Ганс смотрел на его пожелтевшие от курева неровные зубы и длинные клыки. Взгляды столкнулись: Бертольд посмотрел в ответ.

И совсем слегка поцарапал грязно-розовую головку зубами. Сгладил мягким поцелуем. Обвёл языком. Головой вниз, почти до самого горла.

«Кто-то научил его сосать», — пробивалось сквозь ещё кучу мыслей и ощущений.

Кто-то, кого Ганс уже давно знал. А ещё Бертольд не брезговал глотать, у него мило подрагивали ресницы, и уставший вид — прекрасен в закатном солнце. Ганс обтёрся салфеткой из бардачка и упал набок; дотянуться до кнопки и опустить второе стекло. Бертольд так и сидел под ногами, ощущая голой задницей скопившийся на коврике песок.

***

— Слушай, может тебе железки на зубы поставить?

Райан аккуратно оттянул нижнюю губу большим пальцем. Присмотрелся к скачущему ряду зубов: где-то просто неровно выросли, где-то не на своём месте. Не критично, но эстетически неприятно вообще. И Райан постоянно на эту деталь пялился.

Бертольд так же мягко отстранил его руку, взяв за запястье. В своё время отцу было насрать на посещение стоматолога, затем на кривые зубы и установку брекетов; теперь Бертольд вырос и знал, что носить эти штуки очень больно. А боли он боялся до потери сознания.

— Не надо. Я боюсь боли.

Когда тычут в недостаток, оно сравнимо с иголками под ногти. У Райана, например, под футболкой нарощенный на отличных зарплатах живот и некрасивые жиденькие брови, но Бертольд мирился и не обращал внимания. Бертольд вообще часто ранился о слова. Бертольд любил, когда его любили, а не лишь покровительствовали над ним.

После Сакраменто жизнь потеряла свой курс. Стала неправильной и искусственной. Находиться в чистой спальне с кондиционером и хорошим телевизором — значит снова потеряться между. Значит беспечно рассматривать интерьер: лежащий на тумбочке мобильник, перевёрнутые оранжевые пузырьки с колёсами и стакан с плавающей в воде пылью. Засмотреться на экран телевизора, в пустую документалку. Посчитать до трёх. Ровно столько неприятных людей засело в голове.

— Я это уже на практике понял, — Райан за его спиной, кажется, сел и закурил. — Ты не расслабляйся, Папа новое дело мутит для наших свиней.

Расположенных к себе людей Райан любил. Специально под себя подгибал, чтобы иметь под рукой верного пёсика, а Бертольд плюсом ко всему красивый. И верил ему. И всё остальное, что обычно говорилось про хороших парней.

— Какое? — развернувшись, спросил Бертольд и, казалось, заинтересовался.

— Банк. Ты же хочешь грабить банки?

Бертольд уже ничего не хотел, что касалось грабежа, породистых свиней и жирного маленького старика во главе. Бертольд сомневался так, что готов был прыгнуть в окно под гнётом собственных мыслей.

— Вообще, не хочу. Одним из двух заканчивается.

Райан грязно засмеялся:

— А придётся.

И тогда стало по-настоящему страшно. Бертольд покрутил кольцо, как обычно делал, если сильно волновался. Подушечкой пальца провёл по гравировке. Во мраке оно фальшиво блестело отсветами от работающего телевизора. Он оглянулся на курящего Райана за спиной, посмотрел на экран, затем снова на кольцо. Заметался между, спросил у каждой из своих частей: надо ли?

— Слушай, Райан, — решился всё-таки обратиться. А почему бы и нет. — Латынь знаешь?

В тюрьме Райан много читал. Не то чтобы сильно пригодилось, цензуру в основном проходили книги про добро и всякое такое, не интересное криминальным ублюдкам.

— Только самое ходовое.

Бертольд снял кольцо и переложил в ладонь Райана:

— Чё написано?

Он покрутил кольцо под лампой, внимательно рассмотрел почерневшую гравировку. Что-то очень знакомое, вроде бы эпиграф в одной из прочитанных книжек. К таким оставляют сноски и переводят в конце страницы. «Abyssus abyssum invocat» — уместили на узком и небольшом кольце. Очень тонкая работа.

— Бездна взывает к бездне, — крутилось на языке и вспомнилось. Он отдал кольцо Бертольду, тот сразу надел его обратно. — Честно, не стал бы такое носить.

Бертольд не слишком понял смысл изречения, сонный и уставший. Ясно одно: что-то недоброе.

А всё началось со звонка. «Моторола» на тумбочке задребезжала посреди ночи. Никто не звонит ночью с хорошими новостями.

Проснулись оба: и Бертольд, и Райан, и последний сразу же убежал из комнаты, прикрыв за собой дверь. Даже если не пытаться вслушиваться, всё понятно заранее по возникшей в доме суете. Бертольд завернулся в одеяло и отсчитывал удары паникующего сердца — в ритме раз-раз-раз. А если они соскочили с тонкого лезвия? А если это полиция? А если — если что-то, что предвещало беду?

Ночь тёмная, луна в окно не пробивалась, не играла светом с оранжевыми пузырьками на тумбочке. Райан потом пришёл и очень быстро одевался без всяких объяснений. Сказал, уходя:

— Буду утром.

И Бертольд уснул только под утро. Не копы. Начальство.

Пять и один.

Дом Хайнца отдавал цыганщиной. Райан раздвинул висящие в проходе бусы, они гремели за его спиной и наверняка путались, если пытаться пройти через них в каком-либо угаре. Хайнц и сам как цыган. Только волосы у него светло-русые, растрёпанные и рассыпались по плечам без укладки. Цветастый халат кое-как запахнут на голом теле. Райан привык видеть его таким.

— Это пиздец, — бросил Хайнц через плечо очень неспокойным голосом. Как впервые влипший во что-то серьёзное подросток. Как шокированный голыми сиськами мормон.

Они оказались в его кабинете, тесном и заваленным всякой чушью с других континентов, где Эвальдам уже удалось побывать. Хайнц зажёг одну лишь настольную лампу, из-под стола достал бутылку скотча и два стакана; быстро сдул с них пыль, протёр халатом. Лицо в свете — просто бешеное.

— Старик начинает меня вымораживать. Когда кто-то слишком дохуя живёт, всегда происходит подобное, — Хайнц разлил скотч по бокалам, на два пальца. Только начало.

— А чего? Ты за этим меня вызвал спирта бахнуть среди ночи?

Райан взял предложенный стакан и посмотрел на плавающую пыль. Но Хайнц свою дозу опрокинул на его глазах.

— Твой рыжий хрен ему не нравился, — пока что Хайнц говорил очевидные вещи, но, предвидел Райан, дальше — только хуже. — И пляски на костях — только чтобы его грохнуть? Да не поверю в жизни, нахуй!

Тут-то и засосало где не надо. Райан, быстро забыв про пыльный стакан, влил в себя обжигающий скотч. Неожиданные догадки больно ударили, словно крепким ботинком по яйцам. Он упёрся о подлокотник кресла, почесал задумчиво бровь: быть такого не может. Какие основания?

— Батя хочет списать меня? Да гонишь. Ну нет. Хуйня.

— Ты хороший боевик, Райан, но не единственный на всю Калифорнию. Тем более, с зоны за тобой такое дерьмо тянется, что отец больше об этом думает.

Бухло продолжило литься.

— Вот этот ебанутый, как его там… Беркшир, — дёрганный от стремительно наступающего опьянения, Райан зло вскинулся, и тыкнул указательным пальцем в зелёную обивку стола, — вот эта тварь отшибленная, она по-твоему вписывается?

— Отец хочет насрать мне. Лишить меня — моих людей. Умру — и насру вам перед смертью, мрази. Ты знаешь Беркшира? Я, блять, его не знаю. Он не мой парень. И Пьетрен тоже, — голос у Хайнца надорванный и хриплый. Его корчило от возникшей внутри свинобазы несправедливости. — Если бы батя хотел закопать малька, сделал бы это уже давно. Без всяких хитровыебанных планов.

Стреляли не в Бертольда. Стреляли в Райана, однако промахнулись в этой мясорубке, и у Райана сорвало башню от злости. Словно лопнула цистерна с паром; он вскочил с места, чуть ли не опрокидывая кресло, и лоб в лоб спросил: