В морду не плюнул. Хотя порывался. И эти эмоции — настоящие, прямо как трава у Далласа. К Далласу Ларри и шёл, наверное. Барыга знал бывшего отличника-тихоню? Видел бы кто их дешёвые тёрки, будто у сопливых школьников среднего звена, спросили бы по полной.

Но Бертольд сейчас мир видел в приглушённых тонах, а Ларри глаза застелило красным. Гневом или кровью, мелкими каплями проступившей на подбородке задиристого придурка.

— Много ты тогда за чужую тачку башлял, а? Задело, правда же?

— Больше, чем стоит твоя жизнь.

Бертольд в последний раз запомнил злобное рыло Ларри; наблюдал, как тот резко развернулся, сгорбившись, и ушёл по своим делам. Теперь с концами.

Барыга нихера не знал. В том-то и дело. Ларри переродился в совершенно нового человека, а Бертольд смотрел на его широкую плечистую спину, залитую в полумраке жёлтым светом. И знать, чем на самом деле занимается Бертольд, ему совсем не надо. К чьим рукам принадлежит, кто его держит на коротком поводке, и кто угощает пряниками, чередуя кнутом.

Чем занимается Ларри — тоже знать не следует. Вообще.

***

Ящик с апельсинами опустел и остался как сувенир. Рубашка во время уборки перекочевала в шкаф. Ганс начал приезжать чаще, горячий, влюблённый и заведённый от какой-то херни. Бертольд с радостью впускал его, целовал до остановки дыхания, ржал как бешеный и накидывался вновь, повиснув на шее. Ганс мог легко закинуть Бертольда на плечо и оттащить к кровати, похлопывая по жопе. И Бертольд при этом смеялся звонко — такое простое глянцевое счастье.

Сегодня вечер в Эл-Эй необычно мягкий. Суетливый и загадочный. Полный скрытой под роскошью мути.

Бертольд не отрывался от спешных поцелуев, пока ладонями Ганс гладил его под футболкой, обводя все выступающие кости изогнувшегося в блаженстве тела. Торопливые в беспамятстве прикосновения, чей-то смех с улицы — и одна интересная мысль, пришедшая совсем случайно:

— Я хочу поебаться в Понтиаке.

То, о чём можно иногда подумать, но вслух озвучить — ни за что.

Ганс оторвался от чужой шеи и предупредил:

— Там тесно. Я знаю.

— И что? Много кого ты там трахнул? — улыбался Бертольд, кусал слегка за нижнюю губу.

— Да было один раз.

Ганс как-то упоминал про королеву выпускного, хотя настоящей королевой стал Бертольд, которому он подарил первый поцелуй и разбил сердце. И сердце это билось, надтреснутое на две части.

Бертольд схватил Ганса за яйца сквозь брюки:

— Ну давай. Я хочу.

— Блять, окай, — он сдался. Не мог жить с тяжёлым хреном в штанах, да и признаться, идея перепихнуться с парнем в тачке — оригинальная. — Пошли.

Это победа. Взлохмаченный Ганс вскочил с кровати, утянул за собой. Потный, в наполовину расстёгнутой рубашке. Бертольд бежал за ним, спешно закрыл дверь квартиры на один поворот ключа и думал попутно, что видел Ларри Конрада. Спускался торопливо по лестнице, игнорируя упирающийся в ширинку член; размышлял, когда будет уместно рассказать об этом. Не забыть такую важную деталь одного из вечеров в Эл-Эй, подозрительно похожего на сегодняшний. Не забыть, залезая через пассажирское кресло на тесные задние сиденья Понтиака.

Не забыть…

Ганс залез следом, вечно куда-то спешащий, точно с горячим дрыном в жопе; потянулся к кнопкам на водительской двери, и Бертольд услышал, как щёлкнули замки. Как отщёлкнуло от всего, что случилось за пределами авто. Как съехало вниз стекло спереди. И Бертольд — туда же, вниз.

Ларри же там остался, в переулке. Всё правильно. Не здесь. Какая разница?

Поцелуи обжигали. Одежда падала на грязный пол, и Ганс с полуспущенными трусами согнулся задницей к лобовому стеклу (треснутому с правого угла), коленом упираясь в бардачок — любой желающий мог посмотреть это шоу. Бертольд цеплялся пальцами за его тощие ягодицы, сжимал несильно, будто пробуя. Затем рывками спустил трусы на бёдра, и рассмотрел длинный обрезанный член совсем близко. С неподдельным интересом.

У Райана другой. «Мужицкий», — описывал бы Бертольд, заставь его кто писать порнуху. А хранить слишком много мыслей в голове — бесполезно. Лучше лечь на нагретую жарой кожу и раскрыться целиком. Позволить Гансу порыться в бардачке, нетерпеливо разминая свои же яйца, и затем — провалиться с головой.

Бертольд упёрся ступнёй в тонированное стекло. Ганс, согнувшись в три погибели, засунул ему крепкий хер между раздвинутых ягодиц, придавил согнутую в колене ногу ещё крепче. И задвигался; шлёпались с мокрым звуком яйца о жопу, скрипела кожа дорогого салона. Если смотреть со стороны — тачка наверняка шаталась от их фрикций, и Бертольда оно возбуждало только сильнее, до прижатых к болезненно-липким сиденьям лопаток, урванных от острых вспышек стонов, случайных взглядов на улицу через лобовое стекло. Левой рукой Ганс держался за спинку, затылком упирался в потолок — открыл влажные зацелованные губы, дышал горчим воздухом. Случайно задел лежащее за креслами барахло, свалил вниз.

Мануал по «Понтиак Файербёрд» 1977 года упал Бертольду на лоб. Он тут же вскинулся, недобро скалясь, и зло откинул толстую книженцию куда-то под руль:

— Будь аккуратнее, придурок.

Выпавшие листы рассыпались по салону. Лицо Бертольда с красной отметиной на лбу выглядело бесценно, немного злобное от сорванного удовольствия. Эффектно.

— Тут не дохуя, сука, места, чувак.

Ганс в отместку выскользнул из растраханной дырки почти полностью — чтобы потом проткнуть целиком. И сделался мягче. Эти движения, с острых животных рывков перешедшие на плавные и нежные, вызывали в телах обоих что-то потрясающе невообразимое. Бертольд зажмурился, искривив рот в тихом стоне: дрочил по-разному, выворачивая кисть, но неизменно сжимал у основания каждый раз, когда Гансу удавалось проехаться крупной головкой по простате.

Это очень странно и очень хорошо, трахаться в тесной бандитской тачке; смотреть за проходящими мимо людьми, и как-нибудь изворачиваться перед случайной любопытной мордой: прогнуться в спине, похлопать влажным членом по животу, облизать соблазнительно губы — и наблюдать затем, как прохожий краснел, спешно скрываясь с глаз. Ганс тоже иногда оглядывался. Но больше сосредоточен на процессе. Затылок от давления уже болел, ноги затекли.

— Блять, давай поменяемся, — шёпотом предложил, осознав это в полной мере.

И Бертольду сделаться маленьким гораздо легче. Сдвинуться в сторону, пуская Ганса на своё место, липкое от пота, забраться сверху, красиво откинувшись на согнутые ноги. Ганс раскрытыми ладонями провёл от выступающих костей таза до шерсти в подмышках; перемахнул на грудь, задевая твёрдые соски, и за плечи утянул к себе.

Они сосались, в открытую облизывая языки друг друга, и горячий член Ганса лежал между ног Бертольда. Тот притёрся ближе и завёл руку за спину — вставил ствол внутрь. Ганс выдохнул в чужой рот. Прикрыл блаженно глаза. Бертольд подвигал бёдрами, примеряясь, упёрся руками по обе стороны от головы Ганса. Он положил ладони на округлые ягодицы и направлял, удерживал в цепком капкане, вдавливая ближе к себе. Так, чтобы яйца ёрзали по жёстким волосам на лобке, и подтекающая головка чертила вязкие точки на крепком животе.

— Ты такой охуенный, — шептал в беспамятстве Бертольд. Его волосы липли к мокрому лбу — Ганс убирал руку с бедра и зачёсывал назад. — Никогда б с тебя не слез.

Если Райан даже в сексе был лидером, то они с Гансом здесь на равных; Бертольд резко потянулся к губам Ганса, прижался скользким языком и дождался ответа — нет, сейчас не надо о нём думать. Есть только Ганс. И его красивый обрезанный член, выбивающий из лёгких воздух, а из головы — совесть.

Его апельсиновый барон Ганс. И ласковый-нежный зверь Райан.

И Ларри, ебать его, Конрад, что-то забывший в Лос-Анджелесе.

Бертольд кончил жидкой прозрачной спермой на чуть загорелый живот Ганса, и тому стало нереально хорошо от сжавшихся в оргазме мышц. Но он не хотел кончать вот так. Осторожно приподнял Бертольда с себя и сказал: