И Бертольд горел. Тайна, оставшаяся где-то в глубине самого себя, пожиралась внезапно проснувшейся совестью. Сейчас важно смягчить углы. Не дать правде всплыть на поверхность — и утешить беспокойного Ганса простым:

— Извини. И поцелуй меня, наконец.

Бертольд подошёл к нему и закинул вытянутые руки на плечи. Посмотрел на загорелое лицо, подавленное в этом внезапном напряжении; влюбился словно в первый раз. Как он мог, блять. Как они могли.

Ганс положил руку на поясницу. Понял и простил. Сдался и нагнулся, целуя нежно. Это победа? Поражение? На вкус он такой же сладкий, как и всегда, говорила одна из половинок; та, что стремилась к человеческому.

Всё стало хорошо. Или казалось. Но Ганс сказал: «Окай. Проехали».

В общем-то две половины Бертольда прекрасно уживались друг с другом. Ганс лежал в расстёгнутой рубашке, и Бертольд безучастно гладил единичные волоски на его груди, пока тот рубился в карманную «Нинтендо». По NBC опять показывали «Друзей». Каждый раз, когда кто-то на экране обращался к Фиби, Бертольд поворачивал голову к телеку и думал, какое же Фиби дебильное имя. И Ганс тоже отрывался от приставки. Повернул голову, спросил шутливо:

— Назвал бы своего ребёнка Фиби?

— Блять, нет, — Бертольд заржал и лёг рядом, на чужое плечо, макушкой упёрся под подбородок. — Дебильное имя.

Дети с их работой не сочетаются, или сочетаются так себе. Одно такое очаровательное сочетание лежало на грязной койке. И всё было хорошо.

— Короче. Дед как-то шутил, что назвал моего отца в честь кетчупа.

На смотринах Бертольд думал об этом. Бутылка кетчупа стояла рядом с Хайнцем, специально или же нет, оно запомнилось лучше, чем остальные сырые факты. Заказанная минералка и передразнивание — детский сок. Какой-нибудь фруктовый. Райан ещё тогда намекнул. Он мне нравится, я положил глаз.

— И меня в честь того, что я немец в Штатах.*

Ганс родился в противоречивом, жестоком Техасе. Бертольд из Иллинойса с криминальным Чикаго влюбился до чёртиков. И до костей прогорал, валился как сраный коп под прикрытием, стоило вновь поворошить искорки вины. Он не должен был лезть грудью на штык. Но залез. Райан с красивой улыбкой и тёмными намерениями всех переиграл.

— А меня мать назвала, — тихо ответил Бертольд, — она немка, а батя реднек. Перебрался с пизды в жопу, блять.

— Ты из Чикаго?

— Спрингфилд.

— О, чувак, ты не жил в моём Корпус-Кристи. Я так скучаю, пиздец. Когда я был пиздюком, батя с Хью брали меня рыбачить.

В эти слова верилось. Ганс, должно быть, очень хорошо привязывался к вещам, людям и местам. Прилип к Техасу, родео и ковбойским шляпам. Родом из прибрежного и наверняка очень красивого города. Бертольд не помнил, где находился сам. Мотался из рук в руки всю жизнь, запоминал случайные квартиры и случайных людей. Но не мог найти дом. Поэтому в ресторане на вопрос «откуда ты» ответил легко и просто: Сакраменто.

Там познакомился с Гансом. Там подставил Ларри. Там раскололся наполовину — и жил инвалидом, мечась меж двух вариантов: да и нет. Тухлая столица Калифорнии стала его домом.

— Хочешь, когда будет время, я покажу тебе свой дом в Корпус-Кристи? — предлагал Ганс. И гладил по голове, по отрастающим волосам. Причёска стала похожа на ту, что Бертольд носил в школе. — Хочу погонять на яхте. Порыбачить. Романтик там, все дела.

— Хочу, — отвечал на это Бертольд. — Очень хочу.

У Ганса был дом. Ганс отложил приставку в сторону и позволил себя медленно целовать.

Время уходило вспять неумолимо быстро. С каждым прожитым днём хвост, тянущийся от самого Сакраменто до Лос-Анджелеса, обрастал чёрной шерстью всё гуще и гуще. Бертольд часто не мог не согласиться с тревожным предчувствием, но списывал на предрассудки. Ворьё же — люди суеверные. А жизнь — случайная цепочка событий. Ничего нельзя предугадать заранее.

Кое-что, всё же, можно. Бертольд навис над Гансом, локтем упираясь в подушку под его головой, и другой рукой гладил костяшками по острой скуле. Совсем невесомо и осторожно. Любовался.

— Знаешь, я бы хотел съездить в Сакраменто, — неожиданно признался Бертольд и встретился с вопрошающим взглядом Ганса. — Как будто я потерял батю, а не он меня.

— Он пытался с тобой связаться? — Ганс положил руку ему на щёку. Прикосновение почти что жгучее.

— Нет. И я нет. А теперь, ну, знаешь, я вырос. Может быть. За несколько лет и сдохнуть можно.

Ничего хорошо не было. Одно утешало: детей извещают о смерти родителей. А никаких похоронок Бертольду не приходило.

— Съезди, — просто и кратко ответил Ганс.

Бертольд прижался к его тёплому телу и метался в трещине меж двух половин.

***

Не сказать, что Бертольд из миллиарда возможных вариантов предполагал такой исход. Он был конченым фаталистом, в какой-то мере, и необъяснимо суеверным в тот же момент. Он верил в закон бумеранга или похожую лабуду. Но на себе прочувствовал лишь удивительную закономерность жизни — и рассматривал повзрослевшего Ларри Конрада в переулке. Таком переулке, которым не сокращаешь путь, а ищешь чего прикупить на вечер.

Косяк изо рта Бертольда почти выпал от неожиданности.

— Охуеть, вот так встреча.

Ларри гордо носил широкую кожанку и фингал под глазом. Ларри вырос вширь и теперь не напоминал задохлика из старшей школы. У Ларри сбитые костяшки и облезлые ногти. Ларри не выдавал, что когда-то знал рыжее лохматое чучело, решившее накуриться под вечер.

— Ага.

Трава давила на мозг и предлагала потрещать. Человеческая половина размышляла о прощении. Бандитская немногословна, сказала: нахуй его. А Бертольд привалился к стене из красного кирпича и затянулся самокруткой:

— Ищешь чего, примерный Ларри Конрад?

У Бертольда на таких не стоит.

— Не твоего собачьего ума дела, Бертольд Шульц.

Голос у Ларри также покрылся коркой. Стал колючий и прокуренный. Ему нет дела до выёбистого торчка — обогнул, намеренно задев локтем, и спешной, широкой походкой удалялся вглубь, докуда не доставал свет фонаря. Бертольд резко развернулся.

— Эй, а я по-нормальному хотел перетереть! — крикнул вслед уходящей фигуре. И Ларри остановился. Что-то заставило его это сделать. — Сколько, блять, прошло лет?

— Чего тебе, нахуй, надо? — не скрывая раздражения, громко говорил Ларри, но послушно развернулся и шёл навстречу Бертольду. — Мне твоего ебальника ещё в школе хватило, иди в пизду.

Бертольд обкурился и не совсем отвечал за самого себя. Чего ему с бывшего одноклассника, и что конкретно хотелось узнать, опьянённому сознанию не понятно. Но в Ларри определённо поменялась деталь. Очень маленькая и очень важная в огромном механизме.

— В смысле, чем ты занимаешься? Не каждый первый знает эту улочку, чел!

Взгляд Ларри как-то заметался. Но попутно он завозил рукой в кармане куртки — и вытянул оттуда раскладной нож. Череда ярких воспоминаний вспыхнула перед глазами; Бертольд не знал, что такое вообще возможно, и звон металла о кафель туалета будто опять прозвучал в голове.

— Тем же, чем и ты. Вопрос исчерпан? — остро заточенное лезвие слегка коснулось подбородка; там, где когда-то давно лопнула кожа и заросла уродливым шрамом. — Вопрос исчерпан.

— Ладно, — Бертольд поднял ладони вверх, раскрыв пальцы веером, зажав косяк зубами, и глаза его выглядели чёрными из-за расширенных зрачков. — Ладно, блять. Окей.

На самом деле осмыслил, что всё здесь не окей: и школьный тихоня, превратившийся вдруг в криминальное ебло, и расцветающий фиолетовым фингал под глазом, и вот эти потёртые широкие джинсы — ну не Ларри Конрад это. Таких травлей на корню ломают, оставив на всю жизнь душевными инвалидами. И те мучаются, никуда не вписываясь, а тут на тебе. Нашёлся в Эл-Эй.

Но слишком много думают только копы. Бертольд же не коп — а ещё и укуренный насмерть, поэтому только и мог беспомощно хлопать ресницами.

— Пошёл ты нахуй, вот что. Всегда мечтал сказать тебе в лицо. Сдохни — и дружка своего забери, — накинувшись чуть вперёд, осадил Ларри, и всё-таки резко черканул ножом по подбородку снизу-вверх, оставляя неглубокую и неприятную царапину.