Он не до конца понимал, к какой из частей принадлежал сейчас. Скорее застрял между ними, в трещине, никак не названной. Пустота.

Если сравнить с Гансом — Райан кусачий. Царапал шею зубами, хватал за бока, и отросшие ногти совсем нешуточно впивались в кожу. Бертольд беспомощно гладил его по голове, пропуская волосы сквозь пальцы, и хрипло дышал. Ему было очень жарко, несмотря на работающий в комнате кондиционер; это всё водка виновата. Погремела на тумбочке, задетой кроватью. Русские во всех бедах виноваты, да. Так удобно думать.

У Райана нашлась кассета с песнями тех самых русских певиц. Это дуэт, на самом деле. Неизвестно, о чём пели, но иногда проскакивало знакомое «рашн-рашн-гёрлз» и поддатый Бертольд вертел костлявой задницей под припев.

Райан тогда его звонко шлёпнул. И у Бертольда покраснели оттопыренные уши — до самых кончиков. Зона отпечаталась не наколками едиными, вблизи довольно кривыми. Ещё в сознание забралась, или Райан с рождения тянулся к мужикам. Хер его знает. Бертольда не особо оно парило. Как-то стёрлось из памяти, когда именно Райан раскрылся с этой стороны, однако подсознательно понятно.

Если не Бертольду, то Эвальдам точно. Странно так всё это.

Он резкий в своих движениях и Бертольду, незнакомому с полноценным сексом в принципе, очень непривычно. Сравнивая с Гансом — пусть и нельзя их в такой момент сравнивать — совсем другое. Нет внутренней зажатости, нет торопливого «давай подрочим и всё», только твёрдые решения. Как и всё остальное у Райана — даже в постели.

— Может, зря ты так нажрался? — высказал он, придерживая за плечо. Большим пальцем гладил затянувшийся в светлую розочку шрам. — Лучше бы ты был трезвый.

— Я в порядке, — врал Бертольд и раздвигал ноги совсем бесстыдно.

Если где-то в голове существовал индикатор от «всё окай» до «пиздец», то сейчас стрелка бы лихорадочно маячила между этими двумя состояниями. У Райана не нежные и тонкие руки богатого сыночка. Они крепкие и рабочие, царапали кожу от боков к бёдрам.

— Всегда, знаешь, хотел узнать, есть ли у тебя веснушки на жопе.

Бертольд неожиданно для себя хохотнул.

— Их там нет. Можешь посмотреть на плечах.

И перекинулся на живот с необыкновенной лёгкостью пьяного тела. В полумраке спальни трудно разглядеть мелкую россыпь пятен на круглых плечах, но Райан уже заранее знал — они там есть. Запомнил с пляжа в Малибу узкие веснушчатые плечи, улыбку счастливого беззаботного человека и растрёпанный всполох рыжих волос на морском ветру — осознал, как сильно влип. С головой.

Бертольд под его крепким широким телом совсем невесомая пылинка. Отожравшийся с голодных времён — у него наконец скрылись рёбра под кожей — и такой же нелепый. Какой из тебя боевик, парень? Вскрывал бы и дальше машины.

Ягодица у Бертольда почти с ладонь размером. Мягкая и упругая на ощупь. Он под руками Райана ёрзал стоящим членом по простыни, поглядывал из-за плеча. Райан подумал, что никогда не трахал таких. Низкорослых, сжатых будто под прессом мужиков, и Бертольд же был красивый. Типаж с характером играл просто отлично. Бертольду не надо выглядеть мощно, чтобы хорошо выполнять работу.

Райан смазал пальцы и снова, в уже разработанный и раскрытый анус, вставил сразу два. Бертольд отозвался, уткнулся носом в складки сбитой простыни. На жопе действительно не нашлось веснушек. Воображение дорисует — трахаться во мраке удобно.

И может, потом он даже не сильно жалел. Райан трахал его мелкими толчками, удерживая за кости таза, на входе неприятно жгло. Но, кажется, уже посрать — почти законченная ими на двоих бутылка «абсолют водки» громыхала от коротких торопливых движений. Видел бы Ганс. Видел бы Ганс, как Бертольда пялят большим горячим хером, и как он натянуто выдыхает куда-то в сторону, пьяный, непривычно раскрепощённый.

— Ты хорош, малыш, — шептал Райан в затылок.

«Я знаю», — отвечал Бертольд, не совсем уже понимая, вслух или мысленно.

Бертольд плох во всех аспектах своей нелепой жизни. В отношениях, дружбе, сексе, грабеже. Он просто притворялся, мимикрировал с половины на другую, умело переключался под стрелкой индикатора. И позволял завалиться между двух половин.

Райан поднял его одним движением, подхватив под грудь — здоровый хряк — прижал к себе, удерживая, и вбивался до шлепков потных яиц о ягодицы. Дико дышал на ухо в пьяном угаре. Бертольд себя не слышал. Что-то нечленораздельно стонал, сжимал собственный член мягкой рукой — и кончал бурно, щедро пачкая без того несвежую простынь.

Райан не кончал вместе с ним. Брал за подбородок и водил членом по губам, пока Бертольд покорно смотрел прямо в глаза, приоткрывая рот, позволяя трахать себя в глотку. С оттяжкой, удерживая за затылок, на трясущихся коленях. Слюна стекала вниз, руки сжимались на волосатых бёдрах Райана, что-то трезвое пробивалось сквозь пьяные мысли: любовь — не синоним к покорности и подчинению.

Головка упиралась в нёбо, приступ тошноты подкатывал незамедлительно, а Райан этот момент отслеживал и вытаскивал член, чтобы он упал из влажного рта Бертольда, как в какой-то порнухе.

Кончал всегда на лицо. Райан считал его красивым.

Легче не стало.

***

На скромную долю Бертольд оплатил аренду. И мог ещё десять таких аренд оплатить — на целый год вперёд. Бандитам не чужды понятия чести и достоинства: наградили и раненого поросёнка, поздравили как полагает. Ты теперь свой, Дюрок. Маленькая свинка на большой свинобазе. Фартовый малыш для Райана. И главная любовь Ганса Эвальда.

Ганс никуда не пропал. Он приехал, и Бертольд встречал его с самой кислой рожей в мире, нагло навалившись плечом на дверной косяк; держа границу, не впуская дальше порога. Со взглядом победителя.

— Привет, Бертольд?.. — Ганс неловко поздоровался. Кудри с его головы беспощадно срезали машинкой; теперь макушка светилась белыми пеньками волос и прядками чуть подлиннее — ближе к верху. Да и сам Ганс — побитая уставшая псина. — Я слышал…

— Что слышал? — нагло перебил Бертольд. Как умел. Вскинул разъёбанный подбородок.

Всё-то ты слышал, Ганс Эвальд. Если Ганс и пришёл с благими намерениями и целями, то теперь они расплылись под этим едким взглядом.

Какой-то частью своей души Ганс понимал, на что Бертольд обиделся. Оставленный совсем один и беззаботно влюблённый.

— Послушай, я не понимаю, на что ты так взъелся, но просто впусти меня.

— Может хуй тебе соснуть?

— А может тебе, блять, выслушать меня? Прекрати корчить из себя обиженку.

Эта черта — с милости на гнев — у Бертольда всегда вызывала иррациональный страх. Вспоминалась вонючим туалетом, мокрой головой Ларри в грязном унитазе и тёмными-тёмными глазами Ганса, совсем чужими в обманчивом свете. Бертольд сдался. Впустил врага в свой дом. Не без скривившегося в отвращении рта, конечно, но сдвинулся вглубь прихожей.

Ганс громко хлопнул дверью. Иногда стоит чем-нибудь жертвовать.

— Дед отправил меня в Сан-Диего. Я несколько месяцев ебался с их поставщиками, — он зашёл с козыря. Наверняка слезливая история о несправедливой жизни. — Я физически не мог разорваться на два города. Я знаю, что тебя подстрелили. И мне, блять, жаль, поверь. Я бы пиздец хотел оказаться рядом.

— Ты бы оказался, если бы действительно хотел, Ганс.

— Думаешь, оно охуеть как просто? Подай-принеси-встреть-поговори. Дозвонись до бати, чтобы узнать, как там Бертольд справился на деле, и услышать, что тебя подбили! А на тебе груз висит в это время — ну пиздец!

Трудно сказать, кто из них больше выглядел обиженным: покрасневший от злости Ганс, раскинувший в непонятках руки, или униженный и принявший вину Бертольд, потупивший взгляд на чистый, в этот раз, пол. И, может, Ганс в чём-то ошибался, но Бертольд свою вину осознавал куда более явственно.

— Я тебе звонил, блять. Ты не отвечал.

Голос Бертольда утих.

— Я был у Хью. Я был в пизде.

— Я знаю.

Всё рассыпалось мелкими изумрудами. Прямо на руки Бертольда. Он был у Хью. У Райана, уголовника с наклонностями отъявленного садиста. И Ганс — техасский ковбой Ганс, словно постаревший за это время, стоял сейчас в его квартире. Пришёл замолить грехи, найти пристанище. Вернуться в прежнее русло. Тусоваться как раньше, сосаться под старые фильмы и ни о чём не думать.