— Придётся потерпеть, — врачебная жестокость здесь была лишней.

Они так и удерживали Бертольда. Хезер, нагибаясь совсем близко, ковырялась в развороченном плече. Её белая сожжённая химией чёлка падала вниз, нависала над Бертольдом: взгляд его хаотично бегал с неаккуратного лица хирурга на Райана, который пригвоздил его к холодному столу — дышать тяжело, ноги сами по себе брыкались, всё порывалось вырваться, сбежать отсюда. Сволочи удерживали крепко. Мясник ворошил свежую рану, искал пулю — с каждым новым движением Бертольд всхлипывал и кусал щёки изнутри. Так не обращаются с людьми. Только со скотиной.

Никогда ещё Бертольд не жалел так, как сейчас. Плыло в глазах: безымянная врачиха и Райан сливались в размытое нечто. Белый свет сверху выжигал сетчатку.

— Закрой ему рот, — вдруг приказала Хезер.

Ладонь Райана, потная и вонючая, опустилась на плотно сжатые губы. Бертольд тут же замычал, задрыгался с новой силой, распахнул глаза. Дурной, совсем дурной парень, снисходительно думал Райан, и только крепче держал чужое тело.

— Есть! — удовлетворённо зашипела Хезер, вцепилась в пинцет и выдрала из мяса пулю.

Если бы не Райан — Бертольд бы верещал на весь дом. Хезер слезла со стола, ушла вместе с пулей, зашуршала новым пакетиком. От боли Бертольд гнулся дугой, царапал стриженными ногтями стол под собой, плакал, смотрел с нечеловеческой жалостью. Или гневом. Он в сознании и всё понимал — отвратительный факт. Райан не мог помочь. Только услышал Хезер, подошедшую со свежей дозой:

— Кто у вас там такой отбитый? Пулька-то от автомата.

— Если бы я, блять, знал.

И теперь она сама придержала Бертольда за кисть. У русских на дискотеке не было автоматов. Автоматчик был у них — и Райан понял это только сейчас.

— Успокойся, пацан из Сакраменто. Теперь всё будет окай, — Райан не умел успокаивать людей. Не по его части оно было — но утешить Бертольда посчитал обязанностью. Огонь, блять, по своим.

Бертольду действительно стало легче. Та химия, которую в него залили, разогналась по крови. Так что зашивала Хезер уже спокойное тело.

После всех процедур Райан просто сел на пол. Снял пиджак, обнажая плечевую кобуру и всё ещё заряженную волыну, откинул окровавленную рубашку Бертольда подальше. Хезер не надо объяснять происходящее — сама знала. Она слетела с последнего курса медицинского из-за проблем с законом, и там её подобрал Эвальд как очень перспективного хирурга. Сказал: будешь парней моих латать. А что за парни, думать не надо было. Ей платили долю, защищали от неприятностей, доставали интересные ампулки — и Хезер работала.

— Я спала, — призналась Хезер.

Оно и видно. Босая, в трусах и футболке — выскочила из кровати и никак не ожидала услышать от приходящего в ночи пароль — «свинобаза». Хезер убирала беспорядок, раскладывала упаковки по шкафам и принесла швабру с ведром. Райан пялился на её закрученные вензелями татуировки под задницей: «Hate Me».

И сейчас уж точно он Хезер ненавидел. Расскажи кому, что людей Эвальда оперирует алкоголичка в трусах — не поверят. Так грубо зашить рану молодому парню, как сраной свинье, ещё надо постараться. Но Бертольд живой. В отрубе — но дышал. Со стен на них смотрели всякие рекламы косметических штук. Накрашенные ретушированные лица и всё такое. Хезер здесь обычно рисовала модные нынче брови-ниточки, а по ночам штопала раненое ворьё.

Райана ударили шваброй по жопе.

— Двинься, — шикнули.

Он скривился, встал, опираясь о кушетку, и захватил лежащую на полу одежду. Хезер повозила шваброй по месту, где только что сидел Райан, но лишь размазала кровь ещё сильнее. Организм требовал догнаться. Утро обещало быть тяжёлым.

— Есть чего под жабры плеснуть?

— У меня шесть месяцев трезвости. Иди в жопу.

Вот это звучало как удар пониже пояса.

— Разверни лучше диван на кухне. И забирай своего подбитого.

Похоже, завтра к Хезер на бровки никто не придёт. Хезер знала по опыту: Райан плохо переносил, когда его напарников ранили. Принимал на свой счёт, как любой заинтересованный наставник: не уберёг, не смог защитить, направить. Этот новенький под вкусы Райана не подходил — их Хезер тоже выучила. Мелкий, угловатый, похож на жабу. Не шёл в сравнение с крепкими парнями, ранее уже прошедшими через её чудо-кабинет. Видимо, тюрьма из Райана — дяди Хью — не выветрится уже никогда.

***

Каждое случайное пробуждение долбило по голове крепким отходняком. Тело пылало. Будто сжигали в костре, на раскалённых углях или иглах, или вообще в крематории — Бертольд не различал границу сна и реальности; лежал на спине, намертво прилипшей к тонкой простыне. Левая рука никак не ощущалась. Правой удалось пошевелить, нащупать край дивана. Сквозь веки не проникал никакой свет, никаких оранжевых отсветов. Это не утро. Апельсиновая кислятина на языке. Или железо. Или горечь желчи.

Глубокая тяжёлая ночь. Бертольд застонал, попытавшись облизать израненные губы, но во рту ужасно сухо. С противоположной стороны кто-то возился. Шорохи либо наяву, либо в голове.

Но вот случайное прикосновение к плечу — очень яркое. Как по ожогу хлопнули.

— Ты пить хочешь?

Бертольд бы ответил что-нибудь, но потерялся. Голос Райана не звучал как нечто, находящееся вне головы, рядом с собой. Бульканье под толщей воды. Райан дал попить. И вроде бы потрогал лоб, погладил сальные волосы у корней; грязные свиньи вернулись с разгромной вечеринки. Отрывки этого фильма иногда мелькали в мыслях, отзывались изнутри женским визгом, разбитой дверью, попсятиной с колонок.

О чём пела их местная звезда? Звучало весело.

Хотелось рассмеяться. И, о господи, как же хотелось жрать.

Тьма затягивала вновь.

Отпускала, не забыв укусить на прощание. Жар накатывал волнами и спадал мягким отливом. С каждым пробуждением реальность подбиралась ближе и ближе, пока не вернулась окончательно. Как резкое переключение рычага: щёлк — и нету. Райан приносил воду ещё два раза. Скорее всего из-под крана, с острым запахом хлора, но какой вкусной сейчас казалась эта муть!

А утро от ночи можно отличить по свету. У утра он мягкий. Над головой шептал телевизор. Через стенку долбила струя воды об ванную. И говорили по телефону.

«Что я должен был сделать? Он кричал и думал, что сдохнет прямо в машине, а я что? Отвечу: иди ты нахуй, мы поедем в ангар за три пизды отсюда, подождём там всех и потерпим развороченное в мясо плечо!»

Слова пробивались сквозь шум воды. Бертольд прислушивался и не спешил просыпаться.

«Ты можешь это понять, мужик. Мы всё ещё люди. И всё ещё команда — схуяли я должен бросать её члена? Пацану двадцать, и он буквально нихуя не понимает в этой жизни».

И Бертольд даже сквозь сон понимал — это о нём. Тёрли кости с кем-то из верхушки. Может, с самим Хенриком. Может, пытались отмазать через Хайнца.

«Если бы он сдох от страха или боли — я бы заставил тебя рыть могилу».

«Думаешь, мне не похуй? Беркшир не взял оружие Бати. Он притащил ёбаный полуавтомат — он хотел, блять, перебить всё казино! И нас тоже! Зацепил Дюрка, моего Дюрка!»

«А я, нахуй, и не сомневался. Там без нас мутится пиздец. И без тебя».

Видит бог, Райан держался изо всех сил, чтобы не перекричать намеренно созданный шум. Но Бертольд-то уже не валялся под действием непонятной дряни. И сам всё слышал. Хайнц, точно он. Так разговаривать с Хенриком никто бы не стал.

Вода стихла. Остался только телек, висящий над диваном.

Бертольд в относительной тишине немного задремал. А проснулся оттого, что кто-то намеренно раскрыл его правый глаз и посветил фонариком. Подкинуло от неожиданности так, что здоровой рукой он выбил фонарь из рук Хезер.

— Блять! — воскликнула она. Пациент смотрел на неё бешеным взглядом, корячась на локте — ну извините, ошибочка вышла! — Ряха у тебя зелёная совсем была… Доброе утро, болезный.

Это кухня. Большая грязная кухня, больше притон, с раскладным диваном, над которым прикрутили огромный японский телек — планировка логическому объяснению не поддавалась, да и конструкция выглядела ненадёжно. Бертольд быстро осмотрел себя: левое плечо — в мясо. Примотанная бинтом марля пропиталась бурым, сам он полуголый и с расстёгнутыми брюками, в собственной засохшей крови, потный, немытый и вонючий.