Посмеялся над ничейным щенком, передразнил. Заказал сок на фоне его минералки. Даже Отец и Сын реагировали сдержанно, не позволяя себе излишних насмешек. А тут сразу видно, кто стоял у них на высоком счету, почти на одном уровне с Гансом, родной кровью.

Больше о незаконном не разговаривали.

***

Вечером всё-таки сунули «Годзиллу» в проигрыватель. Бертольд ликовал: наконец-то, бой ящерицы-переростка с гориллой-мутантом! Культовое кино на определённый круг лиц!

Ганс изначально не был заинтересован в фантастике шестидесятых годов, какой-то узконаправленной теме, от которой Бертольд просто тащился, и даже замирал в его объятиях, спиной вжимаясь в грудь, когда на экране большой ящер делал что-то злое. Это скучно. Не то, что обычно приятно посмотреть перед сном. Те кассеты, которые выбираешь в подсобке и не особо задумываешься над содержанием — порнуха или просто фильм с рейтингом далеко повыше PG.

Бертольд чистил апельсины один за другим, и Ганс думал, как же хреново наутро ему будет в туалете.

Ещё он думал, что рукой удерживал Бертольда за худой живот, а задница его упиралась прямо в пах. Нет, оно не смущало — смущать должно Бертольда, Ганс же нередко делил кровать с кем придётся, спал в чужих квартирах и просыпался на полу в коридоре. Привычно, знакомо, но что-то в этом есть — Ганс наклонился, носом зарывшись в отросшие до коротких прядок волосы.

Остаться на целый день и просто сосаться было бы скучно. В этом заключался план.

— Пиздец скучный фильм, — Ганс честно прокомментировал появление Кинг-Конга на экране.

Бертольд в его руках извернулся неудобно, чтобы посмотреть на наглое лицо.

— А ты предлагаешь что-то интереснее? А?

В принципе, всё что угодно интереснее старого фильма, если под боком очаровательная рыжая тварь. Ганс поднялся, прижал Бертольда к матрасу за плечо, наклонился сверху и целовал в губы, крепко удерживая чужое лицо в раскрытых ладонях. Он ответил страстно, положил обе руки на затылок — и ближе. Прикусывал губы острыми зубками, они у него неровные снизу, и наверняка царапались, когда дело доходило до серьёзного.

— Пиздец интересно, Ганс, — выдыхал Бертольд в мокрые губы.

Иногда Бертольду очень хотелось, чтобы их поцелуи зашли чуточку дальше. Иногда Бертольд боялся предложить Гансу переспать. Иногда просто дрочил в душе, отгоняя это всё от себя — какой, нахрен, секс? Они что, два пидораса?

В общем-то, они оба были с этим согласны. Только не признавались вслух. Лучше ходить окольными тропами.

Бертольд пропустил сквозь пальцы волосы Ганса, направил его голову чуть ниже — к шее. Просто попробовать. Как оно, в шею? Ганс всё понял правильно и подлез под острую челюсть, оставил влажный поцелуй где-то около уха. Потом ещё несколько, вдоль мышцы, спускаясь к ключицам. Оставил след и там, точно меж косточками.

Тело горело. Мозг умолял: сделай же что-нибудь крутое, Ганс. Годзилла на экране уже не так интересна.

— Мы могли бы перепихнуться, — Ганс положил ладони Бертольду на колени, развёл их в стороны и сел совсем рядом, между ног. — Под Годзиллу и Кинг-Конга. Под их потные битвы.

Этот тон Ганса, сбитый, горячий, с грязной насмешкой; его тёмный взгляд с поволокой и руки на костлявых коленях — оно возбуждало и будоражило не хуже, чем предстоящее ограбление.

— Какое перепихнуться, блять. У меня ни гандонов, ни смазки нет.

Он помнил, что в машине у Ганса есть презервативы — но бежать на улицу значило убить весь момент.

И Ганс не предложил ничего, просто наклонился и снова засосал Бертольда с влажным звуком. Убрал руку с одного колена, положил на горячий крепкий хер в трусах, сжал несильно у головки. Бертольд застонал, и клялся он: случайный прохожий услышал в открытом окне то, чего не следовало бы. Это лучше, чем собственная рука. Это лучше, чем эротические сны. Он позволил спустить с себя трусы, обнажить лежащий на боку член; тонкий и не слишком длинный — почти идеально, если рассматривать какую-нибудь умильную порнуху с тридцатилетними мужиками в школьной форме.

Кто-то дрочил его член — это был даже не сам Бертольд. У Ганса нежная ладонь — и перстень на среднем пальце, дразнящий кожу холодком золота. Вскинуть бёдра, почувствовать спазм в паху. Неудобно потянуться к резинке чужих трусов, оттянуть и дотронуться до выпрыгнувшего кончика.

Ганс помог раздеть себя. Когда Бертольд обхватил член полностью, двинул неуверенно рукой, примеряясь, шепнул ему на ухо: «Вот так». И прижался ближе к чужому животу. Снова целовал, языком проводя по кривому ряду зубов, пока рукой внизу, между их животами, тёр влажную головку. Спускался ниже. Ускорялся. Бертольд неудобно выворачивал запястье, но старался как в последний раз. Хватал поджатые яйца, сгребал в горсть, сжимал. Затем возвращался к члену. Делал по-своему — наверху потереть, да кончить.

А в голове при этом пусто. Немного стыдно и непонятно, что сейчас происходило, но, если закрыть глаза, позволив целовать себя так глубоко, как только хочется — даже нормально.

Здесь можно потеряться далеко и надолго. Фильм закончился на удивление быстро.

И мысли у Ганса нехорошие.

***

«Я позвоню в понедельник. Жди звонка в понедельник», — предупредил Ганс перед уходом после переломного вечера, и не верилось ещё, что от поцелуев они перешли к торопливой дрочке с фильмом на фоне — чтобы не так стрёмно. Поцеловались на прощание, около открытой двери, как принято у глубоко влюблённых, да разбежались кто куда. Бертольд тогда суетливо повернул все замки на двери, привалился лбом к обивке и глупо рассмеялся сам себе: надо же, как бывает в жизни. Мнишь себя одиноким волком, однако влюбляешься в школьного красавчика на раз-два. Но Ганс резвый. Рядом с таким не пропадёшь — польза есть.

В понедельник позвонили. С утра, когда приличные офисные крысы встают и идут жрать «инглиш брэкфаст», а остальная часть населения просто спит — противное пиликанье стационарной трубки разбудило, не на шутку обозлив Бертольда. Он выпутался из простыни спустя несколько секунд и, шатаясь, поплёлся к тумбе в коридоре, при этом воображая предназначенные звонящему эпитеты.

Но звонил не Ганс. Голос этого человека Бертольд не мог воспроизвести в памяти: глубокий и прокуренный.

Неизвестный на том конце был категоричен:

— Собирайся и дуй на улицу.

Одна лишь короткая фраза, затем щелчок и гудки. Бертольд застыл у тумбы, прикинув, что оно могло значить. Ганс предупреждал о звонке. Да, сходится. Но исправился, сказав: не обязательно от меня. Просто жди звонка, бажбан.

Бертольд нервно облизал губы, помялся и прошёл на кухню, выглянуть в окно. Облокотился на подоконник и увидел напротив своего подъезда чёрный Таункар.

Тот самый. Катафалк. Катафалк — и ничего больше, проводник между миром живых и мёртвых, именно так в глазах Бертольда выглядели чёрные Линкольны, до ужаса строгие и грубые в своём исполнении. По телу пронеслась волна резкого жара, какое бывает от опьянения; кончики пальцев похолодели, ноги ослабли. Бертольд отошёл от окна, открыл кран с холодной водой: пару раз смочить лицо, смыть с себя первую волну паники и жар, сменяющийся резким трупным холодом.

«Твой шанс, — отзывалось мрачной мыслью в голове. — Месяц кончается, а добрая тётя-хозяйка не будет церемониться».

Пан или пропал. Как тогда, в ресторане перед семьёй Ганса. В тот раз он чудом вылетел живым — скользнул ножом по маслу. «Чудом» — оно пугало больше, чем перспектива снова сесть в катафалк. Бертольд быстро оделся в более-менее чистую одежду, умылся и пригладил волосы мокрыми руками — ну, за нормального человека можно сойти, если оно вообще требуется, конечно. Не будет же гансовская мафия каждый день париться в костюмах.

По дороге, узкой и очень короткой, от подъезда к машине, Бертольд размышлял, как жаль, что из оружия у него имеется только откидной нож. Такое себе, сойдёт пугать хулиганов в туалете, но не более. Против огнестрела (а у Эвальдов предостаточно оружия на всю компашку, оно понятно) с ножичком не пойдёшь. Но тяжесть в кармане придавала и уверенности: да всё будет нормально.