— Посмотрим.

Ганса не спросили. Он сидел молчком, сгорбившись и избегая Бертольда. Даже попить ничего не заказал, насупился в нелепой детской обиде.

— Оставь чаевые Маргарет и свали отсюда, — категоричный взмах рукой указал на выход.

Всё-таки пропал. Бертольд нашёл в кармане смятую пятёрку; единственное, что было с собой, бросил на стол. Забрал со стула куртку, не выражая на своём лице ни злости, ни обиды, и ушёл без прощаний.

***

Хайнц придержал отца за локоть, когда тот заползал на пассажирское сиденье своего чёрного Линкольна. Ганс сидел за рулём и нервно грыз леденцы из подстаканника. Хью с довольной мордой уселся сзади, позже рядом подсел Хайнц — два закадычных дружбана, которым всегда есть о чём перетереть.

Хенрик приказал ехать.

— Нужно быть либо очень смелым, либо полным идиотом, — заворчал он, едва Ганс отъехал от бордюра. Солнце давно село, улица погрузилась в оранжевый. — Я в жизни таких отчаянных не видел. А срисовать по памяти любое досье могу.

— Просто сумасшедший ублюдок, — Хью идеально спародировал сладкий тон Ганса и сразу же увидел, как тот тянется за очередным леденцом. — Но из любого говна можно слепить конфетку.

— Конфетка останется с говном, — вмешался Хайнц.

— Но конфетка.

— А говно жрать — нормально?

— На прошлой неделе у нас был мужик, который рассказывал, как воровал трусики своей черножопой мамаши. По-твоему, это лучше ограбления фастфуда?

Хайнца как-то перекосило отвращением и он, нахмурившись, шутливо ткнул Хью между рёбер. Хью — абсолютно всё равно. Эти смотрины не для Хенрика, это для дядюшки Хью, одного из лучших среди всей массы и давнего дружка этой семьи. Справедливо, что именно он решит судьбу безымянного пацана из Сакраменто. Раз уж ему понравился этот придурок, нужно цепляться за что-то более веское, чем слишком простая легенда.

А ничего плохого о нём не известно. Как и хорошего. Тихий какой-то, но на лице абсолютно точно видно: ужасно хитрый.

Хенрик похлопал рукой по торпеде. С недовольством высказал:

— Говно на улице обсудите.

— Как скажешь, папа Хенрик, — Хью выставил ладони в примирительном жесте. — Но посуди сам. Если он знал, к кому идёт, то точно хотел чем-то удивить. А подобное многого стоить может. Стали бы мы церемониться?

— Он не знал, — задушенно отозвался Ганс. — Я не сказал.

— Тем более. Настоящий и честный парень.

Хайнц оставался скептиком:

— Как ты представляешь такую соплю в деле, Райан?

Мало кто знал настоящее имя дяди Хью. Только Семья. Или те, кому бы он стал доверять на все сто. Или оба эти пункта.

— Так и представляю. Много кто начнёт затирать про мешок картошки перед нами? Мы бы все здесь начали выёбываться послужными. А пацан не дрейфит. На приколе.

Никому не известный Бертольд Шульц наделал неожиданно много шуму, и Ганс думал об этом, объезжая вечерние улицы Эл-Эй. Его попросили найти зелёного напарника — он это сделал. И клиент, вроде бы, остался доволен. Райан за его спиной откинулся на спинку, расставил широко ноги и уверенно выдохнул, ударяя кулаком в грудь:

— Я за этого шкета буду отвечать головой и яйцами, Хенрик. Мой парень, мой.

Хенрик привык доверять своим внутренним ощущениям: не фартовый этот рыжий плут, не будет с ним удачи. Сосало под ложечкой — и всё там. За юным вором с умильными глазами и острыми зубками тянулся чёрный хвост.

Но напарник Райану нужен был позарез. Времени искать идеального по всем параметрам кандидата не осталось.

========== Эл-Эй 2/3 ==========

Бертольд думал, что теперь его непременно найдут и закопают заживо. Что-то из бандитских законов: ты, парень, больше так с нами не шути. Вообще больше не шути — покойся шестью футами под землёй.

Но смерть не приходила. Ни спустя день, три и неделю. Даже нашлась разовая работёнка на ночь, помыть в ресторане посуду, и жизнь утекла в прежнее русло. Только голубая рубашка Ганса висела на стуле в углу комнаты, и запах сладкого парфюма всё никак не выветривался. Перед сном Бертольд пялился на неё — не понимал, почему не засунет подальше в шкаф. Может, находил оправдание, вроде «ну, он придёт и заберёт»; но Ганс давно пришёл бы, если сильно надо.

Если бы — всё снова упиралось в сугубо товарные отношения. Нужна ему больно эта рубашка. Новую купит.

Подачка в виде брендовой тряпки в голове Бертольда расценивалась как нечто сопливо-романтичное. Он не мог ответить себе, зачем так цеплялся за Ганса уже несколько лет; как и то, почему Ганс всё-таки не забывал придурка из школы.

И сосался с ним. О, боже.

Снились сны. Тревожные, яркие и наполненные образами из прошлого. Каждый день Бертольд выключал свет в квартире, открывал окно, пялился на висящую рубашку — затем падал глубоко и надолго в чёрную яму. Снилась школа в Сакраменто. Маленький мужской туалет на первом этаже, злой Лоуренс Конрад, чьё лицо практически стёрлось из памяти, но оставалось в мыслях — это он. Преданный пацан, дружба с которым строилась исключительно из выгоды. Использованный лох. Он хватал за воротник, бил раз за разом затылком о голые кафельные стены, пока там не появлялись красные брызги, и повторял: «Ты, блять, нихуя не фартовый, Щульц. Сдохнешь, похороненный своим самомнением».

Иногда не отличалось от реальности. Отражалось поутру на лице, бледном с зеленцой; Бертольд тогда себя не узнавал.

Этот сон непременно перетекал в другой. Пустая ферма: огромный ангар с рядами загонов для животных, чья-то чужая кровь на полу и Ларри. Старый добрый Ларри в чёрной полицейской форме и жетоном на груди — стоял в самом конце, в проходе между клетками, а силуэт его тут же расплылся, стоило кинуться навстречу. Отдалялся, улетая, и Бертольд падал в пропасть вместе с ним. В воздухе запах гнилого мяса. Свиньи — разных пород — жрали плоть, перемалывая зубами смердящие куски. Отрывали от костей, вдыхали воздух пятаками. Во сне не больно. Наяву очень страшно.

Лоуренс Конрад нависал сверху судьёй, смеялся грязно и громко — голос его отражался от железных стен ангара.

«Тебе к лицу быть мёртвым, Бертольд Шульц».

Резкое пробуждение отзывалось в теле болью. Вдох-выдох. Мокрая от пота подушка, липкая испарина на груди, прыгающее под рёбрами сердце. Бертольд вскочил с кровати, чтобы залпом выпить стакан воды и высунуться в открытое окно; вдохнуть побольше свежего воздуха и подавить тошноту. Желудок скручивало спазмом, во рту скопилась слюна — он не переносил крови и боли. Не переносил реалистичные в своём ужасе кошмары: пришлось очень долго смотреть в тёмные окна дома напротив, чтобы найти в себе силы лечь в пропитанную потом постель.

Ганс появился как раз после этого сна. Рано утром, когда Бертольд наконец заснул под впечатлением от свиного пиршества и разлёгся поперёк кровати, навстречу прохладному утреннему ветру. Ганс, как обычно, был настойчивым: стоял у двери, долбил кулаком до победного — раз-два-три — пока Бертольд не проснулся, различив границу между сном и реальностью. Оглядел каморку, пыльный телек и разбросанную одежду, посмотрел на пустой стакан у кровати и в окно: утро, светало. Полоса рыжего света нависла над Калифорнией. Никакой крови на полу нет. Всё окай.

Глаза слипались. Бертольд открыл дверь. Ганс на пороге держал здоровый товарный ящик, а выглядел не лучше живущих на кухне тараканов — такой же суетливый вид. Опять что-то мутил.

«Вот же тварь», — казалось Бертольду; он предстал перед ним в одних трусах, растрёпанный и с ужасным выражением на роже, достойного лучшей пародии на жизнь сонных клерков.

Его нагло сдвинули локтем. Ганс прошёл в квартиру, не дожидаясь никаких приглашений, и перед дверью на кухню обернулся:

— После проб мы дали шанс ещё одному человеку, но Хью зацепился именно за тебя.

Ганс был рад? Был рад за свою семью? Ничерта непонятно. Ящик опустился на стол.

— С чем я и поздравляю.

— И тебе привет, Ганс, — промычал Бертольд из прихожей.

Раздавленный таракан так и остался лежать в коридоре, рядом с ванной. Ящик с непонятным содержимым заколочен плотно, а отпечатанная надпись значилась на испанском.