Хью и правда был в Сакраменто; по делам, с одним новеньким со стороны Отца. И с Гансом пересёкся, куда без этого. Пошли жрать бургеры. Никаких подозрений, товарищ офицер.

— Анекдот, однако. А про яйца уж точно не мне думать.

Ганс весь раздулся, как болотная жаба, — задели его истинно голливудский внешний вид.

Криминальному миру иногда стоит работать на человеческих работах или хотя бы на них числиться. Но не в фастфуде же.

Ладно, по крайней мере, таких щенков ему не подкидывали. Даже если его придётся закинуть обратно под мусорный бак, опыт не помешает. Хью включил радио, этим своим жестом заткнув Ганса — не хочу тебя больше слушать, Эвальд-самый-младший.

***

Условный барабан жизни крутился и раз за разом стабильно останавливался на отметке «зеро». Бертольд затерялся на год или два — уже не понимал. Жизнь тянулась как один бесконечный день: сначала это был водоворот; резкий переезд на съёмную квартиру с грошами в кармане. И пачку молока в довесок. Потом это молоко пришлось просто воровать, когда квартирка всё-таки подвернулась, а жизнь подкинула новую задачу — ищи деньги. Честно, нечестно, это никого не волнует. Вокруг шелестящих бумажек жизнь крутится, крутилась и продолжит крутиться — давай и ты, Бертольд Шульц.

Воровать по-серьёзному в незнакомом городе Бертольд боялся. Ходил зашуганной тенью по живым улицам, побрил башку до уставного полицейского ёжика и всё больше походил на наркомана. Лос-Анджелес будто говорил: «Иди нахуй, Бертольд».

Но ни к чему ему было сдаваться. Найти немного денег получалось на разовых работёнках с мексами. Пакетики молока успешно складывались в рюкзак и выносились из магазина. Другие «пакетики» перепродавались в руки не очень высокого социального статуса людей.

Бертольд отвечал Лос-Анджелесу: «Сам туда иди». От проезжающих мимо машин ЛАПД его нередко потряхивало, но едва ли копам интересен замученный парень на задворках. Это роилось в голове. И оставалось. Но Лос-Анджелес, Эл-Эй, Город Ангелов — ещё его не победил.

Свой двадцатник Бертольд проспал.

Квартиру он нашёл по объявлению в газете. На удивление милая женщина не спрашивала ничего свыше. Показала, как пользоваться кранами в ванной и старой стиралкой. Про постер «Челюстей» в спальне (такой же точно, какой был у Бертольда в Сакраменто, чёрт возьми) сказала, что его можно выбросить, если не нравится. Прошлые жильцы оставили.

Но и Бертольд решил плакат оставить. Какое-то напоминание о его становлении.

Акулья морда смотрела со стены прямиком на односпальную койку. Бертольд лежал к стене спиной и смотрел дерьмовый ситком по телевизору — тот стоял напротив кровати, почему-то на комоде и почему-то рябил. На это, впрочем, можно и не обращать внимания, когда вечера одинокие и перебиваются только фальшивым закадровым смехом. Раз за разом звучали шутки про пердёж, затем глупый смешок Бертольда, адресованный пустоте скромной квартирки.

Но его квартирки. Не отцовской.

Это помогало подниматься по утрам и перебиваться каким-нибудь делом, которое обещало утяжелить кошелёк.

Ганс же обещал его найти «когда надо будет» и затерялся в звёздном городе. Расплывчатая фраза из оперы «мы вам перезвоним». Бертольд забыл это обещание, едва сбежал из Сакраменто; без машины, полюбившегося отцовского Цивика, с остатками награбленного из ломбарда на койку и дорогу, без чёткого понимания — а как жить-то? Без покровителя, сильной руки, что толкнёт и скажет: «Всё будет окай».

Оказалось — легко. Просто прыгнуть в цунами. И оно само понесло. Жить на автобусной остановке слишком паршиво, в подвалах — опасно. Надо думать — и Бертольд думал, как взрослый и ответственный человек. Думать даже понравилось. Полезно. Работает. Окай. Ганс даже не вспоминался, красивый блондинчик Джонни Кэш, но сны помнили его машину и губы. Такие же мягкие, как он сам, и горячие.

Бертольд клялся — тогда он и решил забыть старого себя окончательно.

В свободное время он спал, пялил в телек и дрочил. Причём в последнем пункте сладкие фантазии нередко сплывались в одну породистую немецкую морду, и ругался Бертольд грязно, подскакивая на кровати, но оргазмы получались пугающе восхитительными. Вся жизнь целиком в принципе складывалась пугающим комом дерьма. Найди работу, найди деньги, не усни с сигаретой во рту. Помоги себе не сойти с ума от воспоминания двухлетней давности. Всё держалось на тривиальной отметке «зеро».

Ситком закончился надписью «продолжение следует», затем сменился на вечерний выпуск новостей. Бертольд перевернулся на спину и почесал волосы под пупком; липучка для мух, облепленная их мелкими трупиками, покачивалась на нерабочем вентиляторе. С открытых окон лился вечерний галдёж. Спальные районы Лос-Анджелеса воспринимались хуже, чем белые домики Сакраменто. Мысли о лёгких деньгах не покидали ни на миг.

«Нужно протиснуться к Гансу, — думал Бертольд, рассматривая заплёванный потолок. — К его ебучей банде».

Совершить вещь, которая переключит тумблер с «зеро» на гансовское «когда надо будет». Не «когда надо», а когда покажешься и некоторые люди тебя приметят. И это не относилось к еженедельному выносу молока мимо кассы.

Новости закончились. Бертольд выключил телевизор и закрыл глаза.

***

С «зеро» на «уан поинт» колесо перекрутилось как-то само. Удача, нелепое стечение обстоятельств или просто фарт.

В «Уоллмарте» лакей на входе смотрел на него уже не особо приветливо, заметил Бертольд. Давил приветствие сквозь зубы и косился за спиной. Никто не стал бы носить кожанку в такую жару, знал Бертольд. И с особой периодичностью заглядывать в один и тот же магазин, чтобы выходить оттуда с подозрительным видом и оттянутым рюкзаком — так себе идея. Но в гипермаркете меньше шанс спалиться, понимал Бертольд.

Бертольд плыл водомеркой между одинаковыми серыми полками: кинуть в тележку растворимую овсянку, пару пачек порошкового «мак энд чиз», консервированной ветчины, банку сырных шариков. Что подороже, молоко или бекон, запрятать за пазуху. Потом скрыться в отделе с тряпками и там поныкать в рюкзак. И только попробуйте, твари, заглянуть в примерочную. Я буду визжать.

Ганса в отделе с холодильниками Бертольд сначала не признал. В пёстрой гавайской рубашке и шортах он не похож на себя, обычно одетый как стереотипный ковбой. Лишь приметный перстень дал понять — это он самый, Ганс Эвальд. Выбирал полуфабрикатную хрень на обед, как все обычные люди.

И мир Бертольда рассыпался тысячей мелких изумрудов. Ганс открыл холодильник, достал оттуда замороженные котлеты, посмотрел на замершего посреди магазина оборванца с тележкой: подстриженный под копа, в круглых тёмных очках, очень рыжий и очень знакомый. С заметным шрамом на подбородке — как будто когда-то там лопнула кожа. Куртка тоже знакомая, рукава со временем совсем протёрлись. Постойте-ка.

— Бертольд? — негромко, но так, чтобы его точно услышали, спросил Ганс.

Бертольд поднял очки на лоб. Взгляд смеялся.

— Ганс, — он вмиг оказался рядом с ним. Протолкнул вперёд тележку, остановился рядом. — Блять, Ганс!

Больших усилий стоило не броситься в объятия друг друга прямо посреди «Уоллмарта» — они оба держали границы и не стали изображать из себя двух малолетних придурков — только смеялись и рассматривали друг друга, как кто изменился. Старый добрый красавчик Ганс стоял прямо напротив, загорелый, знакомый до боли в душе.

Похоже на утопию.

На кассе, судорожно отсчитывая остатки денег, Бертольд оплатил товары из тележки. В рюкзаке, сокрытая от глаз персонала, болталась бутылка молока, коробка бекона, кусок не самого паршивого сыра и ещё что-то, что Бертольд хотел бы попробовать. Ганс купил сраные котлеты и вонючий красный Винстон.

Уже на парковке закурил, привалившись к капоту Понтиака, и протянул Бертольду раскрытую пачку.

— Как ты тут? — спросил, смотря в глаза, но за тонированными очками взгляда не видно. Только брови нахмурены. — Я и не думал тебя встретить в… Магазине.