— Рад стараться, Ваше Величество!

Като отложила в сторону полотенце, стряхнула пудру с ладоней и, приблизившись к сыну, опустилась перед ним на корточки.

— Как ты?

Мальчик шарахнулся назад, прижался спиной к коленям воспитателя и вытаращил на неё круглые от страха глазёнки.

— Паша, — императрица взяла его руки в свои руки, — Паша, ты так испуган... бедный, — она хотела его обнять, но царевич завертелся волчком, вырываясь, и заревел в голос.

— Никита Иванович, — Екатерина выпрямилась. — Что с ребёнком? Он сам не свой.

— Солдаты, мадам, — почему-то в извиняющемся голосе воспитателя Като послышалось торжество, — напугали его высочество. Всю ночь горланили под окнами. Знаете ли, эти пьяные выкрики, брань, угрозы... Они орали: «Поднимем на штыки голштинского выродка! Смерть ему!» Павел Петрович решил, что это о нём.

При этих словах мальчик ещё плотнее прижался к Панину, в его глазах сверкнула незнакомая Екатерине злость, и он вдруг выпалил в тревожное лицо матери:

— Ты гадкая! Зачем ты их привела? Не хочу! Боюсь!

Царевич затопал ногами и опрометью бросился бежать из комнаты.

«Ладно, — решила императрица, — позже поговорим. — Она подняла гневный взгляд на Никиту Ивановича. — Клянусь богом, у вас я его не оставлю». Екатерина уже чувствовала, что одновременно с борьбой за власть у неё под рукой разворачивается страшная схватка за сына. Она выиграла, примчавшись в столицу в карете Дашковой, провозгласив себя самодержицей, приняв присягу, как полновластная государыня, и проиграла... собственное дитя. От сознания этого было горько, у Екатерины защипало в носу, и горячая плёнка на мгновение заткала ей глаза. Но императрица справилась с собой.

— Оставим это, — она милостиво кивнула Панину. — Какие новости от моего мужа? Кто-нибудь прибыл из Петергофа?

— О, очень многие, — лицо Никиты Ивановича расплылось в довольной улыбке, — князь Трубецкой, граф Александр Шувалов, вице-канцлер Голицын. И даже сам канцлер Михаил Илларионович Воронцов. Все они поспешили сюда с миссией от вашего супруга. Каждый обещал ему выступить посредником и уговорить вас помириться с ним.

— Помириться? — протянула императрица. — Но ведь мы не ссорились. В ссоре с государем народ, — её рука указала на окно, за которым всё ещё кричала и бесновалась толпа. Летевшие в воздух шапки были видны со второго этажа. — Сейчас я закончу туалет и выйду к ним, — кивнула Екатерина. — Прикажите накрыть завтрак. От голода даже победители звереют.

Во дворце не было гардероба Екатерины. Все вещи — платья, бельё, драгоценности, даже мебель — были перевезены в Петергоф. Теперь, умывшись и расчесав волосы, императрица вдруг поняла, что ей просто не во что переодеться. Она, конечно, могла щёлкнуть пальцами и приказать любой из хлопотавших вокруг женщин одолжить ей своё платье. Но это выглядело бы нелепо.

В этот миг дверь в комнату распахнулись, и на пороге, расталкивая не пропускавших её дам, появилась Екатерина Романовна Дашкова.

— Ma chere! Боже мой! Всё так невероятно!

Подруги расцеловались.

— Какое счастье! Вы живы! Вы здесь! — захлёбывалась от восторга княгиня. — Такое ликование на улицах! Меня до дворца несли на руках! Называли «матушкой», целовали шлейф. И всё только потому, что пару раз видели возле вас... — Тут только Екатерина Романовна спохватилась и медленно опустилась на колени, придерживая ладонями руку подруги. — Простите, Ваше Величество. Надеюсь, я не позволила себе...

Императрица ласково притянула её и расцеловала в пылавшие от возбуждения щёки.

— Душа моя, я тоже рада, что ты наконец пришла. А теперь скажи, что нам делать: моё платье помято, как букет цветов. Нового нет.

— Вам не нужно платья! — встрепенулась Дашкова. — В такой день и в такую минуту подойдёт только мундир Преображенского полка. Надо попросить кого-нибудь из офицеров одолжить нам форму.

Идея была блестящей, и, оценив её выигрышность, Екатерина послала княгиню с запиской к Алексею Орлову. Дашкова умчалась, гордая значительностью возложенного на неё поручения. Подлец портной так и не принёс ей мужского наряда — напился или испугался волнений на улице. Но теперь её тайная мечта — облачиться в гвардейский мундир — должна была исполниться.

Минут через двадцать она принесла два кафтана, лосины и сапоги — они принадлежали подпоручикам Пушкину и Талызину. Хохоча и подбадривая друг друга, женщины начали натягивать форму. Пряжки гремели о пуговицы, лосины трещали на бёдрах, мундиры расходились на груди.

Наконец туалет был закончен. Екатерина могла гордиться собой: она выглядела, как настоящая амазонка, не скрывающая своей женственности и воинственности одновременно. Её тёмные волосы, перехваченные шёлковой лентой, свободно падали сзади на плечи. Холёные белые руки то и дело касались шпажной гарды у пояса.

Худенькая Дашкова, напротив, походила на четырнадцатилетнего мальчика-пажа. Чтобы усилить это сходство, княгиня по рыцарской традиции даже сняла одну шпору, чем привела подругу в восторг.

— Вы мой верный оруженосец! — захлопала императрица в ладоши. — Клянусь, я верну вам шпору вместе с орденской кавалерией. Такая выдумка заслуживает награды!

Выйдя в аудиенц-залу, дамы наткнулись на Никиту Ивановича, нервно прохаживавшегося вдоль окна. Тут Дашкова заметила, что на государыне до сих пор нет ордена Андрея Первозванного, в то время как его голубая лента пересекала грудь Панина. Конечно, воспитатель наследника — большая персона, но бывают случаи, когда... Юная княгиня кинулась к дяде, расстегнула на нём алмазный крест и вернулась к Като, благоговейно неся своё сокровище на вытянутых руках.

— Ваше Величество, позвольте, — Дашкова осторожно возложила орден на подругу.

Екатерина благодарно кивнула ей. Эта девочка — просто сокровище, когда надо эффектно обставить сцену! Императрица сняла с себя алую анненскую ленту, которую до сих пор носила к траурному платью, и протянула её княгине.

— Спрячьте в карман или лучше наденьте на себя, — прошептала она, касаясь губами щеки Дашковой. — Вот я и посвятила вас в кавалеры, как обещала когда-то.

Екатерина Романовна готова была расплакаться от счастья. «О, только позвольте мне любить вас», — беззвучно выдохнула она.

Первое дело для ювелира — поспевать вовремя. Тонкий дымок от горячих пирогов возвестил Иеремии Позье, что уже шестой час, у пекаря по соседству поднимаются в печи сдобы, и тот растворил окно, выпуская ароматный запах на улицу.

«Значит, и мне пора, — сказал себе ювелир, стягивая с лысоватой головы тафтяной колпак и шаря по полу ногами в поисках домашних туфель. — Кто рано встаёт, тому Бог даёт». Швейцарец так давно жил в России, что привык повторять местные поговорки, как французы, вернувшиеся из Стамбула, через слово вставляют: «Иншалла!»

Двадцать восьмое июня обещало стать для Позье хлопотным днём. К обеду он должен был поспеть на праздник в Петергоф и ещё до вечернего бала раздать драгоценности всем знатным дамам, которые накануне привезли их ему для чистки и мелкого ремонта.

Бриллианты, как дорогие женщины, нуждаются в постоянном уходе. Опытный глаз Иеремии мог с одного взгляда определить истинный достаток семьи только по украшениям в ушах хозяйки. Грязный крючок в замочке или едва заметная царапина на подвеске говорили ему о тщательно скрываемом разорении имений. Легкомысленные парижские поделки с подкладной жатой фольгой — о том, что перед ним нувориши, лишь недавно вошедшие в милость. Отсутствие старинных, ещё бабушкиных очелий среди парада пышных, намедни купленных парюр — о ложных уверениях в знатности рода...

Мадам Позье сама накрыла мужу завтрак: его любимый мармелад, цейлонский чай, хрустящие вафли и тонкие ломтики сыра (к несчастью, местного!). Сама подала одеваться и смахнула щёткой с плеч чёрного камзола комочки пудры от парика. К семи прибыл извозчик, и, сгибаясь под тяжестью палисандрового ларца с драгоценностями, ювелир спустился вниз.