Перевёрнутой чашей была в этом летнем платье.

Апельсиновой долькой, тающей в реагенте.

И хрустальным глазом в морщинистом, злом пирате.

Ничего не осталось, кроме картинок в ленте.

Когда у пошлости окончательно сядут батарейки

и кальмары полетят над Москвой протяжными косяками,

когда построятся с помощью циркуля и линейки

крепкие мальчики с выбритыми висками,

приходи тогда в закрывшийся бар на Хрустальном.

Постучишься сердцем, три раза, тебе откроют.

Заходи, и тогда мы начнём изучать детально

в животах друг у друга пространства лужковских строек.

Ладони плавали в карманах

(привет, родная, как дела?) —

в пакете так живая рыба

для новогоднего стола.

Ни рассказать, ни поделиться

восторгом, жутью – да ничем.

Про то, что есть живая птица,

молчал. А то, что на ночь ем,

стираю, глажу, выступаю

в театре, к папе захожу,

что боль уже совсем тупая —

так это ясно и ежу.

На шее вздрагивала жила,

что называется, в пандан.

Жена одежду мне сложила

в большой лиловый чемодан.

Ладони плавали в карманах,

и говорила голова

ненастоящими словами

про настоящие слова.

Утю́жки просит мятая сорочка,

влюблённость просит подписаться маем.

Мы ничего не знаем про щеночка:

по-видимому, он непознаваем.

Искали все, и вовсе не для вида,

не зная мира, счастья и покоя, —

в диапазоне от Эпименида

до Жижека не нашего Славоя.

Так много слов – заумных, точных, хлёстких

сказала эта звёздная аллея,

а я готов орать на перекрёстках,

что наступила Эра Водолея.

Я вспоминаю. Нет, я торжествую!

Я существую! Vici! Vidi! Veni!

Когда башку – лохматую, кривую —

кладу тебе (ты помнишь) на колени.

Кладу башку, и сердце скачет-скочет.

Есть этот миг. Другого нет. И точка.

Но, может быть, и это не щеночек,

а только отражение щеночка.

Вино притягательно, будто война

в иных модернистских изводах,

пока собирают судьбу твою на

китайских астральных заводах.

На первых ступенях духовных очей

написанное безусловно.

Ни синего мрамора клубных ночей,

ни ситного мрака церковных.

Посеешь лавстори – пожнёшь общепит,

но даже и это посеешь.

А где-то французская булка грустит,

а где-то хрустит Ходасевич.

Бумажный скелет бесполезен весьма,

вот разве – показывать пришлым.

Луи Буссенар, Александр Дюма,

Михайло Михайлович Пришвин.

На праздничном торте ландшафты милей,

чем на запеканке Карпаты.

Здесь чешут бугристую кожу полей

копателей серых лопаты.

Крошится глазурь ледовитая – хрусь!

Детинец мерещится, Кремль,

когда поднимается Древняя Русь

из толщи лилового крема.

Берёзовый дым кособоких хибар

и банные сочные девки.

Копатели свой собирают хабар,

колышется знамя на древке.

Имбирные всадники едут в закат

в иной, не кондитерской неге.

И каменный бог шоколадки “Кит-кат”,

и половцы, и печенеги.

Где Д. Мережковский увидел свинью,

где чудилась Блоку невеста,

реальную сущность скрывает свою

изнанка слоёного теста.

Стряхнуть этот сахарный морок нельзя,

копатели роют траншеи.

И ласково режут друг другу князья

съедобные сдобные шеи.

И я понимаю про грозную Русь:

мы любим её не за ту лишь

секунду, в которую сладкое кусь.

И свечки горят – не задуешь.

Две иголки, пара ниток. Проще нет продеть сквозь ушки.

Больно умными, пожалуй, стали швеи-простодушки.

Есть инструкция простая, но они не попадают,

символический напиток восхищённо потребляют.

Скажем так, столу напиток прямо перпендикулярен.

То ли Гинзбург, то ли Гинзберг, то ли Лев, а то ли Аллен.

То ли Айзек, то ли айсберг. Через год и он растает.

Подростковые макушки Заратустрой зарастают.

Слава труженикам славным, не вальяжным, а прилежным,

собирающим ракеты… и валежник? И валежник.

Как сказал один подросток, в синем небе звёзд до чёрта

(ни одной из канцелярий речь его неподотчётна).

Что услышит, что увидит в эту дивную погоду,

если выйдет истеричка из себя по QR-коду?

Манька, Ванька, Трамп, Собянин – все застыли в трансе неком.

Если б я поэтом не был, я бы стал бы человеком.

Девятнадцатым веком пахнуло

из дубовой утробы стола.

Безупречная дева-акула

от стены до стены проплыла.

Пожелтевшая хрупкая пресса,

самоварный непарный сапог.

Люди склонны не чувствовать веса

наступающих страшных эпох.

Молодое пока молодое,

а уже ведь случился надлом,

замаячила над слободою

безупречная дева с веслом.

Керосиновый пьяница зыркал

сквозь стеклянную жирную муть.

В готоваленке бронзовый циркуль —

чтобы круг бытия отчеркнуть.