В менестрельствах сидят менестрели,

вспоминают, как жили в Удельной

и сквозь минус шестнадцать смотрели

на кудлатые ноздри котельной.

Как чертили по инею замки,

как мечтали о том и об этом,

уходя за разумные рамки,

не умея мечтать о конкретном.

Пробудись, о конец девяностых!

Серебром на ресницы мне брызни!

О, седая берёза в наростах!

О, подборка “Наукаижизни”!

Пробудись, обрастая по новой

тем же мясом туманной идеи.

В электричке до “Станцияновой”

новой магией я овладею…

Но драконам на горе и йетям

не доехать туда, не дотопать.

Между тем человеком и этим

вот такая вот (жест) хитропропасть.

На Воробьёвых безупречно,

пустынный берег аж звенит.

Прекрасен склон, прекрасна речка,

асфальт прекрасен и гранит.

Ни пиджакряков женихацких,

ни леденящих тротуар,

в смешных трико, в миндальных касках

велосипедствующих пар.

В трудах разнообразных Ленин

народам указал пути.

Такой простор для размышлений,

куда бы мысленно пойти.

Гундосит одиноко триммер,

холмам равняющий виски.

Неустановленный Владимир

благословляет Лужники.

В пространстве между тьмой и светом

вспухают главные дела.

А вот чудовище из шкафа.

А вот – художница сидит.

Она – творец в густых потёмках

на разделительной черте.

Она – одна из невесомых,

она теней имеет две.

В бедро упёрлась левой тенью,

а тенью правой держит кисть.

Рисует в сумерках картину,

и ночь не смеет наступить.

Розовый лотос – сон Махариши.

Мёртвые кошки – грозные мыши.

Грязные мыши, грузные мыши.

Запах замазки. Дачные крыши.

Смыты потоком неторопливым

дачные сотки с “белым наливом”.

Новое тело – новое дело,

Родина нас отпускать не хотела.

Будущий Джонни с будущим Билли

солнце в Нью-Йорке похоронили.

То ли ватрушка, то ли подушка —

между развалин скачет зверушка.

Всё повторяют новые виды.

Вот архимеды, вот пирамиды.

Смуглый товарищ у аппарата.

Бхагавадгита. Махабхарата.

“Поколение системных ошибок”.

А давайте нас так называть.

Развалился союз нерушимых.

В этот год мне исполнилось пять.

Было детство – такое, как было.

А теперь уже молодость – фьить!

Офигеть. Просветите дебила:

я не знаю, как правильно жить.

Ни о чём ваши Пруст и Набоков.

А воскресная школа – о чём?

Там однажды мне после уроков

засветили в висок кирпичом.

Я не знаю, с тех пор я подрос ли?

Нет, не чувствую, стал ли правей.

Больно много красивого после —

и любовей, и прочих любвей.

Очень просто всё: раз – и готово.

И не счистить грехов, и не счесть.

Много вкусного, мало святого.

Но хотя бы какое-то есть.

Берег этот – не то чтобы круча.

Круча – это на том берегу,

где слова “Беловежская Путча”

крепко в детском засели в мозгу.

Весёлый Роджер, грустный штурман,

семья акул навеселе.

Всё представимо, всё фактурно.

И это бунт на корабле.

Сидите тихо, пассажиры,

не выходите из кают,

пока стреляют канониры,

пока хрипят, пока поют.

Тортуга, девки, гонорея,

стеклянный глаз, ноги протез.

Скрипит натруженная рея

от веса боцманских телес.

За грабежи, не за покупки,

шальную любит жизнь пират.

…А капитан в дырявой шлюпке

плывёт в торжественный закат…

Уже погасли эполеты,

а вот уже фонарь погас.

Дремучий век. Экватор. Лето.

Как будто это не про нас.

Наверху – бушующая прелесть,

а внизу – кипящая пыльца.

Молний нет, а жаль, они б смотрелись

переходом в золото свинца.

В бурю – верю. В бурю – в смерть не верю.

Дребезжат небесные слои,

словно в этой детской атмосфере

оживают мёртвые мои.

Я ищу, и я же повторяю:

Не найдёшь и снова не найдёшь.

Нахожу и сразу же теряю.

Просто дождь, обычный сильный дождь.

И течёт бесформенная масса

из разлома тютчевской грозы.

Золотое пальмовое масло

и другие ценные призы.

В кормушке птицы грохотали,

морозом пахло, январём.

Меня, трёхлетнего, катали —

на быстрый “Аргамак” сажали

и восхищали снегирём.

Я сильно после вспомнил это —

внезапно, словно в-ямку-бух.

Был центр города, и лето,

протяжный холод кружек двух.

Когда дела идут как надо

и возраст возле тридцати,

какая всё-таки услада,

награда, песня Olvidado,

в себе такое-то найти!

О аллилуйя! Круто! Круто!

И ощущение волны!

Моменты радости как будто

друг с другом хитро скреплены

(моменты горя, кстати, тоже,

но – не об этом, не сейчас).

Здесь август, мясо, вилка, ножик.

Мороз весёлый шубу ёжит,

и дышишь как бы про запас,

и липнут к солнечным цукатам

волокна веток, ватный снег.

И лёд скрипит под снегокатом

на весь последующий век.