Оделся, вышел – там какой-то Фет:

прозрачный день, приятная прохладца,

всеобщий праздник и физкульт-привет,

и звуки множатся, и лучики дробятся.

Не осень, а сплошное ар-нуво.

И я смотрю на это охренело.

Насколько ж трудно, чтоб из ничего —

и твердь, и небо!

От плоского ветра пустыни времён

по горлу, шуршащему сухо,

бредут пилигримы, спуская дары

в Норвегию вольного брюха.

Пыхтит паровозик сквозь арку в скале —

пузато, напористо, гордо;

дворовые тролли гоняют в хоккей

в коробке замёрзшего фьорда.

Раз в год Муми-тролль из соседней норы

зайдёт перекинуться шуткой.

Раз в год перекур в неразгаданный сон,

и жуткая жуть в промежутке.

Ты зубы не скаль, упрекая

в старушечьем скрипе жильё.

Россия, товарищ, такая,

какой ты услышишь её.

Что мусорный шелест с экрана?

Что цац каблучков антрацит?

Закатного неба мембрана

над полем вспотелым гудит…

Растянуто лает собака,

как будто бы из-под воды.

Видать, награждают баскака

медалью за взятие мзды.

Россия, товарищ, такая.

Такая, но это не всё.

Беззубый баскак, обтекая,

поймёт: и ему хоросё.

А ты лучше думай о лесе,

он зво́нок, рождественски бел.

И вспомни военные песни,

которые дедушка пел.

Сейчас позволь к тебе прижаться ухом,

послушать, будто радио соседей,

как сердце на параде марширует,

победу одержав в войне любви.

Посмотрим скандинавское кино,

вот прямо в этом зеркале посмотрим.

Вот прямо будем долго посмотреть,

ты очень там удачна в главной роли.

Я мягкий, словно тот гиппопотам,

набитый синтепоном и Синатрой.

Теперь их набивают Моргенштерном

(такого я не стал бы покупать).

Потом был снег, пространные пространства,

прохожие (неважно для сюжета).

И мы идём, собаками ботинок

обнюхивая свежий гололёд.

На выставке проветриваться будем,

где главные художники эпохи

граничат с гениальностью по морю,

в нейтральных водах добывают сельдь.

Двукопейка волшебная родом из СССР,

земляки мы с тобой, и я тоже немного колдучий.

Не купаться могу на заливе претензий и ссор,

не дышать ламинарией, камушков пяткой не мучить.

Побережье полно хлопотливыми залпами птиц,

у холодной губы – чебуречных белеют нарывы.

Я тобой не платил, я не смог бы тобой заплатить,

двукопейка моя, чешуя от разделанной рыбы.

Некто в шапочке вязаной смотрит с тебя на меня,

а не глобус в колосьях, которому больше не светит.

Я люблю. Это сложно. Но всё остальное – фигня.

Коммунизм наступил, почему-то – в отдельном поэте.

На тарзанке тарзанке

я качался качался,

и скрипела скрипела

надо мной высота

девяносто шестого,

девяносто седьмого,

девяносто восьмого.

Школота школота.

Тут монтажная склейка.

Первый курс универа.

На экзамен экзамен

я несу чертежи.

Минус двадцать четыре

и ажурная пена

по губам у восхода.

Покажи покажи.

Тут монтажная склейка.

Тут ажурная шейка —

и духами, и телом.

Укушу укушу.

На кровати кровати

превращения чудо

из служанки служанки

в госпожу госпожу.

Не обидно обидно,

не досадно досадно.

Всё проходит проходит,

кроме вечного “днесь”.

Хнычет кресло-качалка

(тут монтажная пена).

Вот и метка на карте:

“Вы находитесь здесь”.

В карантине ждёшь волшебной грани,

за которой “выйдем на плато”.

Сколько дряни, сколько милой дряни

по карманам старого пальто.

Жаркий трепет, колкие мурашки,

мёрзлый март и мёрзлое “пока”

превратились в мятые бумажки,

липкий почерк крошек табака.

Где-то в прошлом, на случайной вписке,

девушка-беспечные-шаги

пальцами постельной пианистки

складывает сердце из фольги.

Неведомо откуда, неведомо куда

течёт-проистекает гортанная вода.

В селе родился мальчик, назвали – Соломон.

Всю зиму воздух бился о колокольный звон,

пространство наполнялось волокнами стекла…

Парнишка рос красивым, как птица родила.

Пока всем людям снился один и тот же сон,

своим четвёртым летом проснулся Соломон.

Взметнулся, засмеялся – и тут же снова спать.

Вечерней рощей пахла уютная кровать.

Когда ему от ро́ду пошёл десятый год,

летучая зараза в селе побила скот.

За домом за последним, где отцвела ирга,

торчали из оврага рога, рога, рога…

Роскошно, равнодушно, всегда и навсегда

течёт-проистекает надменная вода.

Пятнадцать Соломону. К источнику приник

в училище духовном, среди шершавых книг.

Проваливаясь глубже в уютный общий сон,

в семнадцать лет поехал в безбрежный город он.

Был город беспощаден, как перпендикуляр,

но чудную ошибку там повстречал школяр.

Сначала были вздохи и прочие блага,

а после, много позже, – рога, рога, рога.

И это провалилось однажды в никуда.

Течёт-проистекает стандартная вода.

Сквозь белую бумагу просвечивает сон.

Не вовремя родился прекрасный Соломон.