Многотрудный день весь уложился в короткие часы сна. Как вечер подарил Ивану Васильевичу несколько минут скупой радости бытия, иногда птицей счастья скупо пропархивающей по жизни сельского агрария, так настолько же утро, навалившись на него внезапным и ужасным пробуждением, стало полной его противоположностью. Вопли Степаниды не дали ему ни минуты на размышления. Иван Васильевич выскочил из постели в чем был во двор. То, что он увидел, показалось ему, видавшему виды и на войне, и в мирной жизни, картиной взбесившегося сюрреалиста. Он потряс головой и снова открыл инстинктивно зажмуренные веки. Посреди огромного участка личных председателевских соток, едва обозначенных по периметру кое-где сиротливо стоявшими кусками забора, посреди перепаханной, как после тяжелого артналёта, клочковатой земли, поверженного яблоневого сада и торчавших вверх тонких пучков корней смородинных и малиновых кустов, стояла Степанида, оглашая окрестности неистовой силы и мощи воплем…

Иван Васильевич сбежал с крыльца и, озираясь вокруг диковатым взглядом, испустил неистовый рёв: «Кто-о, суки… кто-о?!».

Горестные вопли Степаниды, лишенные обертонов трубные выклики Ивана Васильевича, только вспугивали кур из полуразрушенного курятника, но не прибавляли к прояснению ситуации ровным счётом ничего.

– Председатель, слышь-ка, председатель, Иван Василич, Степанида? – Из-за ограды палисадника напрасно взывал к потрясённой чете Панкрат, одетый, видно, к рыбной ловле и при соответствующих снастях. – Что там случилось у вас?

Ему не был виден с улицы задний двор с огородами, клуней и курятником, а потому, не получив ответа, он протиснулся бочком мимо осипшего от лая пса, и осторожно потрусил в направлении криков.

– Вот так-так! Прямо нечистая свадьбу у тебя на огороде гуляла! Не иначе, как черти скакали всю ночь у тебя в огороде! Вона сколько копытных следов понаставили… – только и сумел заключить он, недоумённо оглядываясь вокруг, но тут же поправился: – Это кабаны тебе подсуропили, точно говорю! У чертей копыта козлиные, тощие по следу, а эти ужасть какие толстые и большие…

Он продолжал развивать свои умозаключения, но Иван Васильевич услыхал то, что должен был услышать.

– Кабаны! – заорал он, – кабаны!

Извергая проклятия, вперемежку с рефреном: «это дьявол желтоглазый их навёл!», ринулся в дом и через мгновение он скрылся в сенях. Панкрат со Степанидой почти сразу же услыхали ружейные выстрелы. В доме палили безостановочно. Когда вбежавшие в дом Степанида и Пыжов заглянули через настежь распахнутую дверь в горницу, там было сумрачно от сизо-голубоватого дыма. Посреди горницы стоял Иван Васильевич. Всаживая заряд за зарядом в голову Калибана, он ревел:

– Вот тебе! Вот! Уничтожу-у!

Переламывая ружьё, посылая патроны в ствол, Иван Васильевич каждый раз выдыхал хрипло и натужно, будто рубил дрова: «А-эх! И-эх! Хэ!», как будто слова уже не имели той энергии, с которой он хотел выразить свою ненависть и желчь…

В то же утро рассыпалась по деревне молва о мести Калибана. Многие мужики, качая головами, соглашались друг с другом, что не кончилось дело на этом. Бабы судачили по-своему, но, в конце концов, сошлись на том же.

Только лес, один знавший пределы терпения своего, обступив деревню, молчал, насуплено и угрюмо…

Маленький немецкий городок, именовавшийся прежде Гумбинненом, а теперь носивший имя боевого русского капитана, затерялся среди изумрудных полей древних прусских земель. Несмотря на стоявшую половину зданий в руинах, городок был так же аккуратен и чист, как и до поразившего его недавнего катаклизма войны. Охватываемый, как подковой, быстрой рекой со смешным для мальчишеских ушей названием Писса, он лежал в её лоне, будто забытый временем страз. А река, оживляя городок только одним своим присутствием, стала для Антона средоточием почти всех его интересов.

В тот год Антон, только что переехавший сюда с родителями, с жадным, неутолимым любопытством изучал окрестности кварталов, ставших теперь на некоторый период его жизни вотчиной и полем обширной деятельности. Слава же про них ходила недобрая. Бывший местом ожесточённых сражений, городок, как, впрочем, и все остальные на этой земле, был нашпигован взрывчаткой во всех её мыслимых видах. Несчастные матери, оставляя без присмотра своих живчиков-сыновей, с замиранием сердца прислушивались к внезапно раздающемуся где-нибудь буханью.

Что бы ни производило весьма знакомые звуки, отдающиеся в голове, словно стук сердца, – будь то хоть громы дальней грозы либо нечаянный выхлоп проезжей машины, – случившимся слышать их женщинам становилось дурно до обмороков. Что и говорить, поиски трофеев войны были главным занятием этой славной когорты бесстрашного пацанья. Некоторые из них становились жертвами своего увлечения. Каждый год останки железного призрака войны собирали свою скорбную дань.

Антон спервоначалу скептически относился к таким рассказам. В свои тринадцать он считал себя вполне самостоятельным и неглупым парнем. Тем более что частенько по семейным обстоятельствам ему приходилось в одиночку присматривать за своими братьями-малолетками. Пока родители, выясняя отношения, разбегались по разные стороны баррикады, он был и сторожем, и нянькой, частенько решая жизненные проблемы своих братьев с помощью тычков и затрещин.

Будучи вспыльчивым субъектом, Антон не церемонился и со своими сверстниками, давая им понять, что верховодить собой никому из них не позволительно. Отсюда проистекало много разных сложностей в общении с пацанами. Но уважением, за независимость и крепкий кулак Антон всё же среди них пользовался. Тогда же появился у него закадычный дружок Витька по прозвищу «Чума». Будучи аборигеном, он знал все места в округе и щедро снабжал Антона нужной информацией. Хитрый и юркий, небольшого росточка, Чума сразу же признал первенство над собой умного и крепко сбитого Антона. К тому же, страсть Антона к разного рода приключениям, просто-таки влюбила его в своего изворотливого приятеля.

Витька и сам обладал в сильной степени авантюрным складом характера. Не прочь иногда отчебучить некий фортель, он частенько бывал бит своим, весьма крутого нрава, папашей. Витьке, например, ничего не стоило умыкнуть полмешка картошки с добрым куском копчёного окорока, в придачу к изрядной куче других съестных припасов, которые заботливо хранила в подсобке его мать. Прихватив своего огромного, чёрного, в рыжих подпалинах, пса, он исчезал этак на недельку-другую.

Надо сказать, родители Витьки привыкли к такому его режиму. Поначалу, для острастки, пороли ремнём, но оставались восвояси, ибо поделать с ним ничего было нельзя. Мать, отплакав своё в первые разы его исчезновений, полагая, что Витька либо утонул в быстрой Писсе, либо подорвался на шальном фугасе, решила про себя, – чему быть, того не миновать и успокоилась. Папаша и вовсе был только рад скинуть неуправляемое дитя на откуп природе, доверив воспитание оного мудрому провидению.

В общем, приятели, деля свои привычки на двоих, не худо проводили время. Если бы не досадные обстоятельства в виде посещения школы и непременное ежевечернее возвращение в родительские пенаты, их жизни позавидовали бы многие тысячи сверстников. Мать Антона, работая с утра до ночи, всё же умудрялась как-то контролировать его. Уроки, как школьные, так и музыкальные, она проверяла неукоснительно и ежели что было не так, Антон попадал под пару горячих соприкосновений с отцовским костылём.

Но всё это было пустяками по сравнению с той долгожданной свободой, от которой кружилась голова и живее струилась кровь по молодым жилам. Правда, частенько струиться ей приходилось из расквашенного носа, разбитых губ, а то из обширных порезов. Они, в качестве неминуемой дани доставались Антону от бурной деятельности по изучению и познаванию взаимоотношений с окружавшим его миром и населявшими его обитателями. После скучного белорусского местечка, где они проживали до этого, нынешнее место казалось Антону чуть ли не раем на земле. По приезду на новое место жительство, Антон, в нагрузку по присмотру за своими братьями, получил статус взрослого. Мать с отцом, загруженные работой и собственными взаимоотношениями, объявили ему об этом незамедлительно. Обретя это восхитительное чувство самостоятельности, он в полной мере использовал свой шанс. Правда, приходилось таскать за собой и братьев, но они не мешали ему, а для компании были даже иногда полезны, создавая видимость количества её. Самый младший был нежным и робким мальчуганом, никогда не доставлявшим ему хлопот. Средний же, бывший Антону погодком, строптивый и упрямый, не давал зевать и расслабляться.