Когда он пришел в себя, то почувствовал, что его тело опутано верёвками и около него копошатся люди. Вепрь не стал выяснять, крепки ли его путы. Он лежал на холодной земле и такое же холодное, цепенящее безразличие охватило его. Он отдал все силы в этой битве и теперь позволял людям беспрепятственно делать с ним что хотят. Калибан ясно осознавал приближение смерти. Ничто больше не в этой жизни не имело для него смысла…

Ночью, едва морозная цепкая крепь синего холода опустилась на землю с промерзших высот, Калибан попробовал привстать на изорванные клыками собак колени. Это было сделать невероятно трудно и порой из его груди вырывались звуки, похожие на стоны. Они вырывались против его воли. Он не мог сейчас позволить себе такую роскошь, чтобы тратить силы на издавание каких бы то ни было звуков. Все его усилия были отданы на то, чтобы встать, перекатиться на другой бок и сорвать с себя пелены, заботливо наложенные на его тело людьми.

Время медленно уходило вслед за скатывающимся за горизонт круторогим Тельцом. Калибан упорно, не прерываясь ни на миг, высвобождал израненное тело от перепутанных и слипшихся, пропитанных кровью бинтов. Цепляя ими за выступы смерзшейся земли, он полз, превозмогая перехватывающую сердце боль. Острые кромки на краях вздыбившейся от мороза земли стали подобны лезвиям ножей, глубоко врезаясь в освобождённые от бинтов, зиявшие открытой плотью, раны. Глухо роняя в землю стоны, Калибан к полуночи добился своей цели. Прижимаясь к земле всем телом, он согревал её, чтобы подтаявшая земля могла проникнуть в его раны. В былые времена Калибан так поступал, повинуясь инстинктам. Он знал, что нет более верного средства остановить кровь и залечить их, как прижаться к чистой, напоённой соками трав земле.

Здесь же, пропитанная нечистотами и прелью, она становилась его врагом, неся вместо исцеления неминуемую гибель. Но даже такой земля становилась его союзницей, ибо он, жаждавший смерти, призвал её на помощь, как делал всегда. Если раньше, принимая от неё помощь, он желал исцеления, то сейчас хотел принять от неё чашу, полную смертельного яда. Прижимаясь плотнее к земле, Калибан словно чувствовал её материнское прикосновение к своему телу. Боль утихала. Впадая в забытье, Калибан вдруг явственно услышал далёкий ласковый шёпот: «Потерпи немного, мой маленький, мой сильный…», будто из полузабытого, ушедшего навсегда, детства он почувствовал нежное прикосновение матери.

Наутро Калибан уже не чувствовал принадлежности своего «я» к тому огромному, принадлежавшего мощному вепрю, телу. Вся земля под ним пропиталась кровью, сочившейся из его открытых ран долгую ночь.

Беспомощно разводя руками, несмотря на просьбы и уговоры Николая, ветеринар раздраженно отнекивался: «Да не могу я ничего сделать! Крови много потерял… Да и сепсис наверняка схватил! Сдыхает он…». Потоптавшись ещё немного, ветеринар удручённо махнул рукой, коротко бросил «пока» и удалился, бурча себе что-то под нос и качая головой. Николай теперь и сам видел растекшееся под Калибаном огромное пятно крови. Сначала оно не так бросалось в глаза, неотличимо сливаясь со стылой черной землёй. И лишь приглядевшись, можно было увидеть его, прихваченные розоватым ледком, границы. Николай понял, почему ветеринар качал головой, видимо, выражая этим своё удивление живучестью вепря. Через минуту он услышал сзади шум мотора. Обернувшись, он увидел вылезающего из своего «газика» председателя.

– Ну, что тут? – подходя, спросил Иван Васильевич. – Чего ещё натворил твой зверюга?

– Кончается… Вон он, дня не протянет, – не глядя на председателя, кивнул в сторону Калибана Николай.

– Ну-ну, так уж и кончается? С чего бы это? Немного собаки порвали и только. Сам-то он с полтора десятка их намял, – усмехнулся Иван Василич.

– Крови много потерял.

– Перевязать нужно было, как следует! Недосмотрели, теперь мороки из-за вас не оберешься! – внезапно озлился председатель. – Ты-то куда смотрел?!

– Мы так и сделали, – сухо отозвался Николай. – Да он распорядился по-своему. Всё содрал, разворошил подстилку и приморозил раны к земле, а под утро, видимо, сорвал примерзшие места и истёк кровью. И это его право, и я тут ему не указ! – зло закончил лесничий.

Председатель, удивленный эскападой Николая, ничего не ответил. Подойдя к неподвижно лежащему вепрю, он потрогал его сапогом:

– Ладно, перетащите его куда-нибудь, я потом распоряжусь, что с ним делать. И не смотри на меня так! Мне не меньше тебя жалко твоего секача…

Не попрощавшись, Иван Васильевич торопливо направился к газику, словно опасаясь вопросов лесничего. Но тот, не заметив ухода председателя, остался стоять около умирающего Калибана…

Так или иначе, председателево намерение распорядиться насчёт мертвого вепря, вылилось во вполне понятное его желание заиметь у себя дома голову такого, уникального по своим размерам, кабана, что и было сделано искусными руками районного таксидермиста. Через месяц она уже украшала жилище Ивана Васильевича. После, за рюмкой крепчайшего самогону он частенько любил говорить своим гостям: «Ну и покуражилась эта образина в своё время, да вот теперь висит здесь и точка! И вреда теперь от него меньше, чем от той мухи, что сидит на нём!». Он довольно крякал после опрокинутой рюмки и, закусывая солененьким груздем, победно щурился на голову своего недавнего врага.

Так прошла зима. Спорые весенние дожди омыли землю, приготовив её к самому важному таинству природы – зачатию семени брошенного в её благодарное лоно. Иван Васильевич, успев в срок высадить отборные клубни картофеля на своём обширном огороде, вечером, зарыв последний ряд, отдыхал, наслаждаясь закатными нарядами весеннего вечера. Стоя на веранде, с которой уже выставили рамы, попыхивая густыми клубами дыма, Иван Васильевич всей душой погружался в благодатные густеющие сумерки. Ему так не хотелось уходить, что он, охваченный дремотным оцепенением, краем глаза уловил у дальних прясел огорода смутное движение, как будто что-то перекатывалось одно за другим небольшими серыми валунами. «Надо сказать на собрании правления, чтобы собак сажали на цепь, – подумал председатель, – покоя от них не стало! Сколько курей по деревне передавили!».

Подумал, впрочем, благодушно, не хотелось впускать суетную мороку в поселившееся в его душе умиротворение. Поёжившись от набежавшей свежей струи, Иван Васильевич, со вздохом прервав своё вечернее любование, скребнул пару раз грудь натруженной пятернёй и пошел в дом. Приняв за ужином из запотевшего стаканчика ядреного самогону, который Степанида готовила чуть ли не из полсотни трав, настоянных на самогоне, после трёхкратной возгонки отборной пшенички, захлебав его миской дымящихся щей, Иван Васильевич с полным удовлетворением, опустил своё тело в любимое кресло перед телевизором. Цивилизация успела посетить и их заброшенный уголок. Новенький «Goldstar» смотрелся в горнице, хотя несколько чужеродно, но вполне солидно. Над ним и водрузил Иван Васильевич голову вепря, изредка удовлетворённым взглядом скользя по её внушительным габаритам. Подчёркнуто выставленные клыки из его чуть разведённых челюстей в обрамлении двух рядов массивных зубов, торчали жутко и угрожающе.

Степанида первое время скандалила с Иваном Васильевичем по поводу «страха смертного», висящего на стене вместо иконы. Но переубедить мужа, убрать «это» с глаз долой подальше, не смогла. Теперь же ей оставалось только сплёвывать и класть на себя крестные знамения при случайном взгляде на горящие, среди рыже-черной с проседью щетины, желтые глаза вепря. Таксидермист не подкачал. Голова вепря была словно живой. Ивану Васильевичу тоже случалось ощущать иногда сердечный перебой из-за сурово-надменного взгляда нависшей над ним головы Калибана.

Отсидев положенное перед телевизором, он широко зевнул и, прихлопнув ладонью по широкому кожаному подлокотнику, кресла, встал. Усталость брала своё. Иван Васильевич окликнул Степаниду, но не получив ответа, пошёл в спальню. Заснул он быстро, словно голыш в воду булькнул, провалившись в глубокую, без сновидений и обычного своего храпа, ночную страду…