Антону приходилось учить их уму-разуму и многим другим полезным пацаньим навыкам, что само по себе давало право иметь их на посылках и подхватах. Иногда он проявлял деспотичность и крутость нрава, отпуская братьям по малой толике затрещин и подзатыльников, о чем незамедлительно докладывалось матери. Спор решался всегда не в его пользу по вполне понятным причинам. Конечно же, Антону они казались несправедливыми и смехотворными. Младшенький, как маменькин любимчик, был вообще неприкасаемой личностью, а погодок не удался здоровьем и по этой причине попадал в тот же разряд, что и младшенький. Раздосадованный наказанием, а ещё более невозможностью повлиять на процесс воспитания своих братьев, Антоша исхитрялся доказывать свою правоту иезуитскими, но действенными методами. Потаскав их с полчаса по окрестным болотам, густо заросшими камышом и осокой, дав братьям вымокнуть, устать изрядно и получить по паре порезов, он с легкой душой отводил их домой. Вполне понятно, что они оставались там сушиться и лечить свои раны.
Выслушав от матери краткую нотацию, Антон, освободив свою свободолюбивую душу от балласта, как на крыльях мчался за дружком-приятелем. Чуму долго искать не приходилось. Он, как верный пёс, всегда ошивался где-нибудь поблизости. Они уходили в затопленные луга, исхаживая в день по десятку километров. Устав до изнеможения они падали без сил на первый же пригретый солнцем бугор. Мокрые, но невозможности довольные и счастливые, друзья долго молча глядели в небо, высматривая там быстрых стрекоз, проносившихся над ними с тонким свистом стрижей и серебряные черточки далеких, редких самолётов.
Такая вольница могла длиться почти круглый год. Мягкие зимы больше походили на лето где-нибудь в пермском краю. А уж про весну и осень нашим горячим натурам и заикаться не стоило. Вся ребятня, презирая местный климат, прекрасно обходились одним набором одежды, состоящей из рубахи и штанов, желательно попрочнее, чтобы можно было, зависнув на суку или соседском заборе не предаваться размышлениям, что устоит в противоборстве – забор или штаны! Такое отношение к утеплению собственного тела, порождало вначале массовые эпидемии простуд. Но постоянным явлением это не стало. Насквозь промокшие, в одних рубахах и штанах, завернутых до колен, шлёпая босыми ногами где-то за городом, забывая, что на дворе октябрь, они резвились с такой энергией, что пар валил от них как из паровозных котлов. В конечном итоге, закалённые ватаги юных авантюристов только выигрывали от столь тесного противоборства с природой.
И, как всегда это бывает, после многочасовых физических трудов в голодных желудках пробуждался неутолимый, гипертрофический аппетит. Этот основной мотив и движитель, частенько заставлял многочисленные пацаньи оравы травить местные огороды и совхозные поля. Битвы на этом фронте между частниками и подхлёстываемой первобытным инстинктом насыщения юной плотью шли не на жизнь, а на смерть. Уж кто попался, – держись! Сеченые в кровь ягодицы несознательной молоди были цветочками в многочисленном ряду изощрённых методов борьбы с ними владельцев ограбленных огородов и совхозных сторожей. Дома тоже не жаловали этот вид деятельности, дополняя уже имевшиеся отметины свежими родительскими «увещеваниями». Но, как и все благие намерения, ничто не возымело над неукротимой жаждой самоутверждения! Изобретались доселе невиданные способы противостояния косной массе ненавистного частного сектора.
Особенно были в чести отстрелы кур и гусей. Для этого сооружались мощные луки и стрелы, с наконечниками из медных рубашек от пуль, россыпи которых в изобилии имелись в развалинах близлежащих домов. На оперение для таких стрел шли маховые перья крупных ворон. Они постригались по-особому, а поэтому придавали стрелам прекрасные аэродинамические качества, не говоря уже о шике. Немногочисленные умельцы, поднаторевшие в изготовлении такого чуда-оружия, были в особом почёте у всей мало-мальски знакомой братвы. Добытая с риском дичь, становилась вдвойне ценнее и оттого поедалась с особыми ритуальными действами. Действа были подсмотрены из редких в то время киношек про индейцев и ковбоев, а также частью почерпнуты из зачитанных до прозрачности листов приключенческих книжонок.
Среди достойной внимания добычи попадались вороны, голуби и прочая пернатая живность. Они, в сочетании с ободранными тушками лягушек, прошедших особый цикл обработки, считались валютой среди пацанья. Пара протухших лягушачьих тушек в придачу к зверски вонявшей трёхнедельной вороне приравнивались к одной стреле и наконечнику. Выменянная тухлятина срочно прилаживались на проволочные, обтянутые мелкой цинковой сеткой, круги, превращаясь, таким образом, в чудесные рачьи деликатесы. Эти приспособления, именуемые «раковушками», имелись в хозяйстве каждого уважающего себя мальца. Писса, будучи быстрой, с кристально чистой, холодной водой, была прибежищем несметного количества особей рачьего племени. Эти огромные, сине-чёрные панцирные твари, рассматривающие речку, как своего рода рачий рай, были огромны до жути. Одного рака хватало, чтобы мужик, задавшийся целью хорошо посидеть вечерок за парой-тройкой литров пива, мог не задумываться о закуске к нему.
Раки обменивались в соседнем стройбате на файер-патроны, противогазы, сапоги, сапёрные лопатки, штыки, плащ-палатки, знаки различия, пилотки, звёздочки, и прочий нехитрый солдатский скарб. Кое-кому перепадало что-то и посерьёзнее, вроде десантных ножей и ракетниц. Раки и рыба имели исключительную ценность среди служивого люда этого славного рода войск, – как среди начсостава, так и среди вечно голодной рядовой братвы. Будь у них что-либо повнушительнее, вроде танков, артиллерии, пацаны уже в первый же месяц разоружили бы и раздели эту часть до исподнего. Да и дома главы семейств многое прощали своим ушлым отпрыскам за одну только пайку вкусного, ароматного рачьего мяса к урочным часам отдыха. Одобрительно крякая после принятой порции пива с дымящимся оковалком, вынутым из клешни, отцы семейств в это время могли поставить, не глядя, свою подпись в дневнике под любым истошным воплем классного руководителя!
Антон частенько пользовался этой лазейкой в отцовской душе. И чем больше была принесённая добыча, тем мягче становилась карающая длань родителя. Пропущенный накануне учебный день в школе неминуемо оборачивался «неудами» и жирными «колами» в замызганном и истерзанном неуемным обращением, дневнике!
Что тут поделаешь?! Искушение было непомерно для нестойкой детской воли. Ноги сами заворачивали на Писсу, благо путь в школу пролегал по берегу этой проклятуще-соблазнительной реки! А уж мимо взорванного моста пройти без содрогания в душе и вовсе было невозможно! Там, на метровой глубине, в многочисленных лабиринтах бетонных обломков процветало самое отборное рачье племя. Мысли при виде этого благодатного места так и взвихривались! В их круговерти, отсепарированная мощным соблазном, оставалась только одна: «Вчера я был на географии… сегодня её пропущу… плевать, велика важность, география… вот физика за ней… как раз успею…». А на разбитых мостовых «быках», как назло, в это время сидел Чума и, призывно размахивая руками, орал: «Тошка, тут один, с мою руку, только что ушёл под этот камень! Давай быстрей!».
Не было сил устоять! Да и как устоять, если с вечера в портфель было уложена ароматная приманка, (разило от неё так, что собаки, учуяв нестерпимое благовоние от портфеля, держались около пацанов как пришитые), с расчётом после занятий как раз половить часок-другой именно на этих «быках», – искуситель не дремал! И вот к злосчастной географии прибивалась соседняя физика, а там, глядишь и остальные пара-тройка уроков. Опоминались наши раколовы только тогда, когда несметные стаи воронья, с оглушительным ором начинала устраиваться на ночь в кронах деревьев по обоим берегам реки. Заходящее солнце, окрашивая багрянцем верхушки деревьев, бросало зловещие отблески на воду быстрых перекатов, как бы напоминая своим цветом о грядущей расплате. Мокрые по пояс, усталые, с затаившейся тревогой в душе приятели нехотя брели домой.
