– А! – Цири улыбнулась и сморщила нос, потершись щекой о шубку белого котенка, который все-таки залез к ней на плечо.

– Э-эх… да ну вас! – Айвен махнул рукой и с тяжелым вздохом пристроил еще двух котят на сгибе руки, почесывая толстыми неуклюжими пальцами то одного, то другого, хмуро поглядывая по сторонам.

Майрон неуклюже пытался гладить три пушистых персиковых комка, которые, попискивая, забрались к нему на колени и моментально заснули, счастливо растопырив лапы с розовыми подушечками и подставив пальцам крошечные пятнистые животы.

«Да чтоб меня, какие же они мелкие!»

Котята были теплые, мягкие, как пух, и вибрировали от мурчания. Это было в высшей степени неуместно, но в сию секунду в голове Майрона стояла идиотическая звенящая пустота, в которой все еще витали розовые звездочки. Какая-то часть его разума буквально вопила, что нельзя вестись на столь дешевые трюки, а вторая механически чесала и тискала котят и не могла от этого оторваться.

«Мягенько. Тьфу! Да что это за магия такая?!»

Мурлыкающая, пищащая, пушистая волна погребала под собой первородное зло Арды, не оставляя Мелькору ни шанса на устрашающий вид. Двое резво гонялись за звякающей подвеской-кисточкой на кончике косы. Еще один залез по волосам к Мелькору на голову, показал полосатую мордочку с крохотными кисточками на ушах из-за короны с Сильмариллами, зевнул во весь рот, и за ней же уснул, свернувшись калачиком.

– Великолепно! – сморщилась Йеннифэр, стаскивая с плеча пухового белого котенка и отсаживая его подальше в снег, а потом стащила за шкирки с бедер еще двоих, которые успели забраться по ее штанинам почти до пояса. – Теперь, кроме дерьма из сточных труб, на мне будет ещё и кошачья шерсть.

– Ты свихнулась, женщина?! – Мелькор тут же сгреб жалобно мяукающий криволапый комок пуха и пристроил у себя на коленях, где в импровизированных яслях из кольца рук уже попискивало, потягивалось и мурлыкало с полдесятка черных и трехцветных котят. – Да у тебя сердца нет!

Майрон поперхнулся и издал сдавленный смешок.

– Мелькор, ты себя со стороны слышишь?

Котята на руках Мелькора заинтересованно зашевелили ушами, поворачивая мордочки то к Майрону, то к Мелькору. Персиково-белая троица на руках Майрона проснулась и принялась возиться друг с другом, цепляя лапами пуговицы на куртке.

Вала фыркнул, расправив плечи.

– Можно подумать, я сказал, что сердце есть у меня!

Майрон с обреченным стоном покачал головой.

«Это все магия. Точно магия!»

Еще двое белых котят, отверженных чародейкой, обиженно пищали, проваливаясь в глубоком снегу. Мелькор вытянул руку через бревно и утащил на колени обоих. Черный комок меха и пуха, цепляясь коготками, прополз по рукаву дублета на плечо, ткнулся в щеку валы холодным носом, и принялся мять лапами плотную ткань, упоенно урча. Еще один котенок висел на косе, вертя полосатой головой с зелеными глазами.

– Я напомню, что здесь могут быть еще духи, – раздраженно произнесла Йеннифэр. – И, разумеется, у нас нет более важного дела, чем сидеть и гладить котят!

Ее никто не слушал. Даже Цири, хихикающая и трущаяся носом о нос белого котенка.

– Мама, ты же слышала, – произнесла она. – Они быстро исчезнут.

– И лучше, если побыстрее! – чародейка утомленно вздохнула, проворчав под нос. – Детский сад из взрослых мужиков.

– Она вас не любит, – проворковал Мелькор пищащей, мурлыкающей, топчущейся и сопящей куче на своих коленях. В куче проглядывали полосатые и пятнистые розовые пуза. – Ужасная, мерзкая, отвратительная, склочная, жестокая женщина! Почти как я, только еще хуже.

Пайкел счастливо улыбался до ушей. Два трехцветных котенка сидели у него на плечах, еще двое – на руках. Один гордо восседал на лысине дварфа, с важным видом глядя по сторонам.

Йеннифэр нетерпеливо прохаживалась взад и вперед, глядя по сторонам и дрожа от холода.

– Когда они исчезнут? – требовательно спросила она.

Мелькор оскалился, почесывая котят у себя на коленях.

– Скоро! Тебе же сказали, аданет.

Ганн-из-Грез, дитя земли ведьм и снов, шаман духов и защитник брошенных мертвых, почувствовал, как по миру телторов пробежала болезненная дрожь, похожая на судороги умирающего. Эта дрожь болезненно хлестнула по его разуму и миру духов, отдаваясь в теле глубокой колючей резью, стиснула виски, принося жестокую и небывалую в своем кощунстве весть.

Что-то убило хранителя леса Иммилмар. Кто-то посмел это сделать.

Он знал, что это было практически невозможно. Хранитель жил уже долгое время и принимал десятки обличий – то медведя, то золотого лося, то чудовища, когда на землю приходили те, кто не ценил законов мира духов и презирал их.

Но живыми преступники не выходили никогда.

Сейчас же там, где ощущался ток жизни, сердце духа старого хранителя, который издревле оберегал лес, теперь зияла черная сосущая пустота, похожая на ожог, и этот ожог Ганн ощущал почти как свой собственный, нанесенный раскаленным железом по коже. Кровоточащий, растрескавшийся струп следа чужой агонии.

Он чувствовал, что духи были в ярости. Они выли. Они рыдали, бились в скорби и кричали от страха, от гнева, от немыслимого кощунства, которое кто-то принес на землю.

«Что случилось? Кто посмел тронуть его?»

И в том была его вина. Он даже не успел почувствовать опасности, и не понимал, что могло вырваться на свободу, потому что все произошло слишком быстро. Духи знали, что он, как и многие другие шаманы, был призван защищать землю и хранить ее, заплетать цветные узоры снов и прогонять кошмары, но Ганн отличался от остальных. Кровь ведьм позволяла ему служить проводником, который не только изучил обычаи духов, но и носил в себе их часть, не принадлежа ни одному из миров в полной мере.

Он дождался плотных весенних сумерек. Когда солнце багрянцем лизнет горизонт, расплываясь кровью над снежной землей, и свет впитается струями яркой малиновой влаги в сугробы. Когда деревья превратятся в темных призраков в окрестностях Иммилмара, и настанет время разжечь костер, бросая в него шалфей и ядовитые грибы, костяную пыль и слова заклятий, которые тают призрачным лиловым дымом.

Когда мир утонет в серебристо-голубоватой дымке, вводя его в пограничное состояние звенящей легкости, родной стихии, воплотит в стража, который всегда ходит по тонкой ниточке между миром жизни и миром грез, который сейчас скорбел и плакал, и его траурная песнь печалью резала душу.

«Что вы видели?»

Он спрашивал это у всех духов. У каждого, кто мог слышать и видеть. У каждого, кто мог пролетать птицей или скакать белкой, или слышать вибрацию земли мышью-полевкой, проснувшейся в теплой норке от страшной смерти, коснувшейся их мира.

И они ответили ему – разноголосым хаосом, птичьим криком, воем ветров.

– Мы видели их!

«Кого вы видели?»

Их голоса звенели, словно яростная дробь дождевых капель и шум водопада, медвежий рев и крик выпи, уханье совы и треск дятла. Их голоса кричали от ярости, плача и муки. Рыдающим вздохом пронеслись крики.

– Мы слышали их!

– Мы коснулись их!

В общем сонме голосов Ганн услышал сильный, ведущий, похожий на медвежий рев и клекот орла – и склонился перед тем, кто им обладал. Покровитель дома берсерков-совомедведей, Оккайен, их вождь, их воин, их главный голос, пришел к нему.

Ганн видел в россыпи дымных колец и призрачных искр костра огромное существо с могучим телом бурого медведя и головой филина с желтыми глазами, с перьями, сверкающими зеленью хвои и синей густотой неба в трескучий мороз. Шерсть Оккайена была пропитана отблесками золота рассвета и кровью заката, а когти мерцали синей звонкой песней горных порогов и замерзших озер. Он сверкал и переливался, буравя Гaннa взглядом огромных глаз, диких и мудрых, полных первобытной мощи спящей земли.

– Они пришли со стороны северных дорог, – голос прозвучал гулким эхом, ударом набата.

Но были и другие голоса. Шепчущие, яростные, скорбные.