Через несколько лет после суда один мой знакомый, не имевший никакого отношения к этому делу, со слов родственника присутствовавшего при казни Трауберга и Масокина на Лисьем Носу, рассказывал, что увидев виселицу, Масокин вдруг потерял душевное спокойствие, стал убиваться и зарыдал как ребенок. Трауберг подошел к нему, обнял, прижал его голову к своей груди и всеми силами старался облегчить душевные страдания своего предателя.

По обстоятельствам дела смертная казнь могла быть применена только к Траубергу и Масокину. К первому, как организатору целого убийства, а ко второму, как покушавшемуся на жизнь министра юстиции Щегловитова, во время похорон убитого начальника тюремного управления Максимовского⁹⁸. Все остальные обвиняемые по закону подлежали ответственности лишь за принадлежность к боевой организации партии социалистов-революционеров.

Из показаний Масокина между прочим стало известно, что молодая девушка Рогозинникова⁹⁹ получившая от Трауберга поручение убить начальника тюремного управления Максимовского, должна была в случае удачи выбросить из окна его служебного кабинета револьвер. По этому знаку сидевшие в садике против этого окна сигнальщики оповещали по телефону словами: «Билеты проданы» группу террористов, которые, зная, что к месту происшествия поедет градоначальник, выходили на путь его следования и убивали его бомбами. Рогозинникова Максимовского застрелила, но брошенный ею без достаточной силы револьвер разбил только одно стекло двойной рамы окна, и ожидавшие в саду, не получив условленного сигнала, решили, что убийство не удалось. Они телефонировали: «Билеты не проданы», и террористы, оставив свои посты, уехали в Финляндию.

Вот по поводу этих сигнальщиков и возникли пререкания с министром внутренних дел Макаровым¹⁰⁰. Он квалифицировал их действия как соучастие в покушении на убийство градоначальника, наказуемое смертною казнью. Я считал это их деяние по закону вовсе ненаказуемым и находил возможным обвинять их лишь в принадлежности к боевой организации. Юридически я был прав, и мой начальник, прокурор генерал Корейво¹⁰¹, разделяя мою точку зрения, предложил ее министру Макарову. В ответе он услышал приблизительно тоже, что говорил на виленском процессе Мясоедов: «Мы, сказал министр, затрачиваем массу труда и денег на изъятие революционных элементов, а Вы занимаетесь тонкими юридическими анализами». Получалось, как в одном из рассказов Горбунова¹⁰²: «Я тебе говорю, а ты меня законом тычешь».

Выход из положения нашел тогда генерал Корейво, предложивший мне изложить в своей речи лишь фактические обстоятельства дела, а квалификацию, то есть указание статей закона, которыми изложенные мною деяния предусматривались, он брал на себя.

В день, когда начались прения сторон, генерал приехал в суд, сел рядом со мной, и после моей речи сказал: «Деяния подсудимых, изложенные моим помощником, предусмотрены такими-то статьями закона». В числе их была статья о покушении, и сигнальщиков приговорили к смерти.

В то время приговоры Петербургского окружного суда конфирмовались помощником Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича генералом Газенкампфом¹⁰³. Снимая с плеч Великого Князя нежелательную для него обязанность, – утверждение смертных приговоров, – Газенкампф поставил, однако, непременным условием полную свою независимость и, пользуясь ею, не отягчал своей совести такими казнями, которые, в силу тяжести совершенных преступлений, не являлись бы неизбежными. Вероятно поэтому на этого человека, не признававшего никаких охран и ежедневно совершавшего прогулку от Царскосельского вокзала к месту службы, никогда не было произведено ни одного покушения.

Друг детства и большой приятель матери моей жены¹⁰⁴, Газенкампф часто навещал ее семью и охотно принимал и нас – молодое поколение у себя в Царском селе.

Как известно, годы только из очень немногих людей делают мудрецов, огромное большинство они обращают просто в старикашек. К Газенкампфу они были милостивы: мудрецом его, правда, не сделали, но большой здравый смысл сохранили, и убедить старика разумными и справедливыми доводами не представляло большого труда.

Когда на другой день после приговора я навестил его в Царском селе, там уже имелось письмо министра Макарова с просьбой помиловать Масокина. Но просьбу эту о смягчении участи предателя генерал не уважил и подписал смертный приговор ему и Траубергу. Сигнальщикам казнь была заменена.

Одним из защитников по делу Трауберга был молодой адвокат А.Ф. Керенский¹⁰⁵. Я его тогда знал совсем мало. А после этого процесса не встречался с ним вовсе, и потому был очень поражен, когда десять лет спустя, став министром, он вспомнил обо мне и назначил в состав Чрезвычайной Следственной Комиссии по делам о бывших министрах. Назначение это, совершенно не соответствовавшее моему скромному служебному положению, свидетельствовало о высокой оценке им моей прокурорской деятельности по делу «Карла», и за нее я до сих пор сохраняю к Керенскому чувство самой искренней благодарности, и не перестаю сожалеть, что неумолимая жизнь впоследствии потребовала от меня таких поступков, про которые он в своей книге «Дело Корнилова» пишет: «К сожалению, я только слишком поздно узнал, кто был их источником».

После дела Трауберга нашелся сослуживец, который поспешил разъяснить департаменту полиции, что смягчение генералом Газенкампфом назначенной сигнальщикам смертной казни и отказ его помиловать предателя Масокина находились в связи с моей точкой зрения на эти вопросы.

Уход из Петербургского суда стал неизбежным. Поводом к нему послужило дело баронессы Спенглер¹⁰⁶.

Революционное сообщество, судившееся под этим названием, отличалось от десятков других того же рода дел только аристократичностью своего состава. В числе соучастников были офицеры, баронесса и сын помощника Варшавского генерал-губернатора Утгоф¹⁰⁷.

Выданные очередным предателем, все члены сообщества были задержаны и посажены в тюрьму, а родственники их стали осаждать меня просьбами о замене для заключенных досудебного ареста денежным залогом. Особенно домогалась этого мать Утгофа, имевшая, благодаря служебному положению своего мужа, возможность склонить военного министра Сухомлинова посодействовать освобождению ее сына. Принципиально против удовлетворения желания министра, переданного мне военным прокурором, я ничего не имел, но указал, что освобождение Утгофа неминуемо повлечет за собой необходимость удовлетворения той же просьбы со стороны остальных обвиняемых, получавших теперь возможность обосновать свое ходатайство весьма убедительной ссылкой на ту же льготу, данною одному из главных виновников. Так оно, конечно, и случилось и всех соучастников, внесших залог в пять тысяч рублей, я из тюрьмы выпустил.

Помню, что с каждым из них я имел беседу приблизительно следующего содержания: «Мы с Вами можем держаться различных политических убеждений, но понятие чести у всех порядочных людей одинаковы. Выпуская Вас из тюрьмы, я беру всю ответственность за это лично на себя и могу это сделать только при условии, если Вы мне дадите слово, что предоставляемой свободой не воспользуетесь и на суд явитесь». Все они утверждали, что хорошо понимают ту служебную ответственность, которую я на себя беру, очень ценят оказываемое им доверие и ни при каких обстоятельствах им не злоупотребят. Не прошло и недели, как департамент полиции сообщил, что все они скрылись. Остался только один Утгоф, но и тот, конечно, потому, что был в достаточной степени забронирован служебным положением своего отца.

Обвинять его и тех соучастников, которые за невозможностью внести залог, продолжали оставаться в тюрьме – мне не пришлось, так как ко времени рассмотрения этого дела я уже был переведен в Финляндию, но во время революции, встретив Утгофа при случайном посещении дома военного министра, я напомнил ему о поступке его единомышленников. Он рассмеялся, цинично заметив, что при обсуждении побега вопрос о нарушении данного мне слова даже не поднимался. «Последствия, которые этот побег мог иметь для Вас, нам были совершенно безразличны».