Того же 19 декабря вечером, когда все приготовления были уже закончены, и Петров разделся, чтобы лечь спать, он услыхал в передней кашель полковника Карпова. Смертельно испугавшись, чтобы тот в темноте не задел замыкателя и не сомкнул проводов, Петров выскочил в нижнем белье и увидел Карпова, который, показывая пакет с закусками и вином, сказал, что решил использовать квартиру еще в последний раз и попросил Петрова сходить за проживающими в том же доме подругами.

Затем полковник вынул из шкафа посуду и, развязав принесенный пакет, стал устанавливать закуски на том самом круглом столе, под которым Луканов днем поставил адскую машину.

Понимая, что кто-нибудь из посетителей, угощаясь за круглым столом, неминуемо обнаружит стоявший под столом большой предмет, Петров решил воспользоваться данным ему Карповым поручением привести девиц и, выйдя для его исполнения из квартиры, скрыться бегством. Однако, пока он одевался положение неожиданно ухудшилось тем, что Карпов, найдя скатерть недостаточно чистой, пожелал ее сменить. Так как снять скатерть, не обнаружив проведенных от адской машины электрических проводов было невозможно, то Петров оказался в положении, из которого не было другого выхода, как немедленно выскочить в переднюю, сомкнуть там провода и убив Карпова, самому скрыться. Там он и сделал, но когда после взрыва он вышел на улицу, то ожидавший полковника Карпова недалеко от дома извозчик, кучером на котором был переодетый агент охранного отделения, немедленно обратил внимание на человека шедшего в зимнюю стужу без пальто и шапки.

Пользуясь, тем, что Петров, имевший искусственную ногу, не мог бежать, переодетый извозчик поехал за ним и, приказав ближайшему городовому его задержать, сам по телефону вызвал полицию.

Весь вышеизложенный ход событий со времени возвращения Петрова в Петербург и до убийства полковника Карпова заимствован из показания Петрова, данного им военному суду и занесенного в протокол судебного заседания. В какой мере это показание соответствовало действительности, сказать трудно, так как в нем есть много неясностей. Ни проверено, ни, как говорят, разработано, оно не было, и все расследование производилось так молниеносно, что даже сам генерал Герасимов ни на следствии, ни на суде допрошен не был. Как видно из его недавно вышедшей книги, он на другой день после взрыва получил предписание выехать в Сибирь (Иркутск) для расследования какого-то совершенно незначительного недоразумения между служащими Иркутского охранного отделения.

Осужденного Петрова поторопились повесить, и уже после его устранения составили особую Комиссию, получившую поручение расследовать это в высшей степени загадочное дело и решить судьбу генерала Герасимова.

Хотя оговор Петровым генерала Герасимова был совершенно голословным, и решительно никаких подтверждающих его данных добыто не было, тем не менее, результатом расследования было постановление Комиссии о предании Герасимова военному суду. Постановление это, однако, в исполнение приведено не было.

От участи директора департамента Лопухина Герасимова спасли личное расположение министра Столыпина и боязнь нового скандального процесса.

Летом 1911 года в Киеве во время одного из антрактов торжественного спектакля, на котором присутствовал Государь, из партера вышел одетый во фрак молодой человек, и, направляясь к стоявшему у рампы министру председателю П. Столыпину, на ходу произвел в него несколько выстрелов. Раненый министр покачнулся и упал.

Началась невероятная суматоха, пользуясь которой убийца постарался скрыться, но сосед его по креслу, какой-то молодой офицер, узнал его в толпе и задержал у самого выхода из театра⁹⁴.

Террорист оказался молодым киевским евреем Багровым⁹⁵, состоявшим на секретной службе у департамента полиции и получившим пропуск в театр от чинов политической охраны. Говорили, что когда Багрова вели на казнь, он, несмотря на завязанный рот, успел крикнуть, что его вешают те самые люди, которые послали на убийство.

Что организовано это дело было департаментом полиции, оказалось бесспорным, но кто именно был высшим инициатором его, следствие не выяснило.

Революционные организации, во всяком случае, никакого отношения к нему не имели, о чем и объявили в особой изданной ими по этому поводу листовке.

Убийство Столыпина нагляднее чем когда-либо показало, что в условиях русской действительности путь от Капитолия к Тарпейской скале недалек.

Система, при которой власть, пользуясь Гапонами, Азефами и Петровыми, обратила провокацию в метод борьбы со своими противниками, привела к такому разложению, при котором в самом правительстве никто уже никому не доверял.

Инерцию, в силу которой оно еще продолжало держаться, нарушила наступившая война.

Среди революционных деятелей, которых мне пришлось обвинять, Альберт Трауберг («Карл»), несомненно, занимал незаурядное место. Члены его летучего боевого отряда называли его «Строитель Сольмес», и не только преклонялись перед его блестящим организаторским талантом, безукоризненной честностью и строгой до аскетизма жизнью, но искренне и глубоко любили его как человека.

В одном из отобранных у него при обыске писем казненная за покушение на военного министра Зинаида Клапина, отправляясь на этот террористический акт, писала: «Я так привыкла муштровать свою душу и сдерживать свои чувства, что по временам она совсем стала терять свою чувствительность, и вот, Вы, милый, ласковый, согрели ее немножко, дали мне настроение, при котором я смогла написать матери… Вы, "строитель", должны перешагнуть всех нас и отдать себя последним. Чтобы пережить многих и чувствовать себя "строителем", нужны нечеловеческие силы. Они есть у Вас, эти могучие силы, которые воспитываются великим страданием и глубокими переживаниями души. Эти силы побуждают идти, не останавливаясь ни перед чем, шагая через трупы близких людей. Вам придется перешагнуть через Альвину, этот нежный горный цветок Эдельвейс. На Ваши плечи ляжет тяжелый гнет, – как бы я хотела тогда быть с Вами, "строитель"».

Другой из корреспондентов советует: «Если Вы сами поедете в город, мы можем Вас потерять. Да лучше всех нас бы повесили, чем допустить это. Вы умеете столько давать душе другого».

Кроме предателя Масокина, сидевшего на суде отдельно от других, все обвиняемые производили впечатление одной сплоченной и дружной семьи, которую Трауберг опекал с заботливостью любящего отца или старшего брата. Своей собственной участью он совершенно не интересовался, ничего не опровергал, ни в чем себя не оправдывал и со своего места подымался только тогда, когда вопрос касался виновности других, и то лишь в тех случаях, если кому-либо приписывалось то, чего он не совершал. Интеллектуальный убийца многих людей, в том числе и популярного в гвардейских сферах генерала Мина⁹⁶, Трауберг сумел внушить судившим его гвардейским полковникам такое уважение к себе, что они верили каждому его слову. Присутствуя при их разговорах вне судебной залы, я могу удостоверить, что многие из обвиняемых смягчением своей участи были обязаны Траубергу в гораздо большей степени, чем своим талантливым адвокатам.

Председательствовал по делу военный судья, старый генерал Никифоров⁹⁷, человек неплохой, но только очень уж бесхитростный, понимавший все жизненные явления только с точки зрения традиции «доброго старого времени». Он ненавидел всякое новаторство, а революционное в особенности.

В одно из заседаний кто-то из адвокатов передал обвиняемым несколько живых цветов. Заметив их в руках сидевших за решеткой подсудимых, Никифоров вызвал наблюдавшего за порядком офицера-коменданта и, сделав ему в крайне резкой форме публичный выговор, приказал немедленно все цветы отобрать. На другой день кто-то уже из публики, пользуясь перерывом заседания, подошел к решетке и незаметно положил на место, где обыкновенно сидел Трауберг, две красные гвоздики. Ввели обвиняемых, следом за ними вошли в залу судьи, и Трауберг, взяв лежавшие на его месте гвоздики, растерянно недоумевал, что ему с ними сделать? Скандал был неизбежен, но к общему изумлению, его не последовало. Никифоров посмотрел на Трауберга, погладил свою седую бороду и, ничего не сказав, открыл заседание. Так Трауберг и просидел весь этот день с гвоздиками в руке.