— Нет, — прошептала Верна.
— А почему? Дай-ка я поищу, — миссис Тук уже по-хозяйски принялась шарить по комнате, что-то подбирая и переворачивая, сунула нос в очаг, проверив, не закатился ли туда чайник. — Авось, чего сыщется?
— Мне ничего не надо, — промолвила Верна, обхватив себя руками за плечи. Нетопленная комната остыла, и женщину била дрожь.
— Нельзя так себя запускать, право слово. Чего ты убиваешься? Ну, пришла беда, ну так с кем не бывает? Тебе ведь заплатить должны. Как-никак, кормильца потеряла.
Миссис Чес не слушала болтовню соседки — она во все глаза смотрела на вошедшую вслед за миссис Тук чопорную даму в трауре. Та поджимала бледные губы и крепко сжимала в затянутых в перчатки руках несколько ярких листков.
— Вы кто? Что вам тут нужно?
— Мы прослышали о вашей беде, сестра, — женщина сделала осторожный шаг в комнату, стараясь ни на что не наступить, и заговорила, глотая слова и выкатывая глаза, словно те душили ее, спеша вырваться наружу. — Господь посылает нам испытания, желая увериться в том, что мы верны Его заветам, исполняем Его заповеди и смиренно готовы принимать и благодеяния, и наказания. Горе и боль — жизнь человеческая на земле, исполнен мир сей скорбей и стенаний. На муки рождаемся мы, дабы искупить грехи наши. По делам нашим воздаяние нам, но не стоит так уж роптать на судьбу, ибо сказано в Писании, что Господь испытывает нас любовью. Вот здесь, — она потрясла яркими листками, — все сказано. Смотрите, тут написано… Вы умеете читать? Если нет, я вам прочту. Вот тут, первое послание к…
— Замолчите.
— Что? Как?
— Замолчите немедленно, сударыня. — Верна медленно поднялась. Шаль, в которую она куталась, сползла с ее плеч на пол. — И убирайтесь, пока целы.
— Да почему же? Неужели вы не хотите выслушать…
— Нет. Вон отсюда, — дрожащий палец уперся в дверь.
— Но как вы можете…
— Я могу? Это вы как смеете ходить по домам и совать свои картинки?
— Мы пытаемся вас утешить. Господь не оставит тех…
— Господь? Утешение? Пусть он утешает вас. — Верна захлебнулась от внезапно нахлынувшего отчаяния. — Дура. Чертова святоша. Ученый сухарь. Старая мымра. Пошла вон.
— Миссис Чес… — всплеснула руками миссис Тук.
— И вы пойдите прочь, соседушка. — развернулась к ней Верна. — И нечего тут по моим вещам шарить. А то живо в участок сволоку, воровка.
— Я? — взвилась та. — Вот я тебе покажу «воровку».
Но Верна, сорвавшись, кинулась на обеих женщин и едва ли не кулаками вытолкала взашей. Проповедница ретировалась первая, крича на всю улицу, что ее убивают. Миссис Тук отступала, вереща и ругаясь так, что соседи на некоторое время оставили свои споры и заботы и высунулись послушать, что там за шум и скандал.
Ужасно хотелось, как бывало, захлопнуть дверь, но той больше не было, и Верна, недолго думая, приподняла стол и прислонила его к проему. Этот порыв отнял у нее столько сил, что, едва столешница стукнулась о стену, женщина, как подкошенная, опустилась на пол. Ее душили слезы.
Мальчик был жив.
Он лежал пластом, бледный до синевы, какой-то враз похудевший, словно прошло не несколько часов, а как минимум неделя голодовки. Запавшие глаза, заострившийся нос, обветренные губы, запах изо рта, тонкие ручки-ножки и вздувающийся живот. Жуткое зрелище для дам-моралисток, которые убеждены, что от голода и нищеты можно избавиться, если вести трезвый и благочестивый образ жизни. Сэр Макбет был немного знаком с изнанкой жизни — как-никак, он чаще бывал в кварталах Уйатчепела и других городских окраин. Видел, как живут — или, вернее, пытаются существовать — те, у кого ему случалось покупать «лишних» детей. Он не питал ложных иллюзий и даже радовался — эти дети все равно были обречены. Голодная смерть, холод, несчастные случаи. А если все это их минует… что за смысл в подобном существовании. Так они хотя бы послужат на благо науки… хотя те же дамы-моралистки, узнай они про опыты, разорвут его на клочки. Или, что еще хуже, растрезвонят по всему свету о том, чем он тут занимается. Последнее еще хуже, ибо ставит под угрозу все его дело. Истинному гению не надо помогать. Истинному гению всего лишь не надо мешать.
И вот, кажется, у него получилось. Мальчик был жив. Жив, несмотря на смертельную дозу «мертвой воды», эликсира, полученного путем возгонки «живой воды». Прежде эти образцы были всего лишь номерами, но теперь, кажется, конечному результату можно и имя присвоить.
«Мертвая вода».
Осталась малость — придумать, как и зачем ее можно использовать.
Хотя… идеи-то есть. Как и исполнители. По крайней мере, один уже найден. Жаль, если придется довериться постороннему, но с другой стороны, если опыт закончится неудачей, найдется, на кого взвалить вину.
Погладив ребенка по голове — мальчик дышал и жил, но был слишком слаб, чтобы реагировать на эту неожиданную ласку — профессор встал, выбрался из клетки, где содержался опытный образец и, не взглянув на его старшего соседа, покинул «комнату отдыха».
Под низкой крышей цеха переработки душно и жарко. С низким гудением горит пламя под котлами, полуголые рабочие — только штаны, ботинки и рукавицы — непрерывно подбрасывают в топку уголь. Живая вода, как топливо, слишком дорога, чтобы использовать ее здесь, на производстве живой воды. Разогретый пар движется по трубам, но порой вырывается из щелей, окутывая все белыми клубами. Он настолько разогрет, что почти мгновенно конденсируется в кипяток, но лучше это не намного. Горячий пар обваривает глаза и глотку, а кипяток прожигает руки и ноги. Почти в каждую смену кого-то выносят на носилках с обварившимися конечностями или стонущего от кровавых слез, текущих из пораженных глаз. Таких провожают сочувственными взглядами — из десяти попавших под клубы пара девять потом заболевают. У них меняется кожа, становясь грубой, как панцирь, разрастаются кости и сухожилия, как при приказе, искажается само тело. Но если при приказе потом начинают отваливаться пальцы, уши, носы, то здесь происходит с точностью до наоборот. Могут появиться новые части тела, которых прежде не было. Что с заболевшим происходит потом, никто не знает. Бригады чистильщиков зорко следят за тем, чтобы мутанты не задерживались среди нормальных людей. Заболевших забирают по малейшим признакам — трофическим язвам, загрубевшей коже, слишком горячему телу…В месяц заболевают трое-четверо, но на их место всегда находятся желающие, порой по два-три человека на место. Безденежье и голод заставляют рисковать тем последним, что еще оставалось у безработных — своим телом и душой. Платят ведь тут неплохо, иной работяга по двадцать шиллингов еженедельно приносит. Многие за полгода столько не имеют, сколько тут можно огрести за месяц. И компенсация положена… Правда, никто не знает, сколько именно платят вдовам и сиротам и как часто, но соседи говорили, что прожить можно.
Мэгги не любила приходить сюда, в цех переработки. Здесь работал Джон. Работал довольно долго, почти четыре месяца. За это время троих мужчин, с которыми он пришел наниматься в один день, забрали чистильщики. Заболели и четверо тех, кто пришел позже него. Джон вообще стал считаться старожилом — дольше полугода тут не выдерживали, либо заболевали, либо уходили в другие цеха.
А потом взорвался котел.
Ну, как взорвался… просто сорвало заглушку, и почти готовый концентрат живой воды выплеснулся на пол и стены. Двоих рабочих буквально сварило заживо — они как раз заглушку и укрепляли, но провозились слишком долго и не успели отскочить. Джон был среди тех, кто оказался поблизости. Они слышали дикие крики — по счастью, быстро оборвавшиеся. Видели, как распадаются на части белые тела, становясь до странности похожими на вареных кур. Те, кто кинулся бежать, побросав работу, спасли себе жизнь. Те, кто застыл, как парализованный, равно как и те, кто попытался хоть что-то сделать, попали под струю кипятка и наглотались горячего ядовитого пара. Трое попали в больницу и навсегда остались калеками — даже после того, как мутировали. Джону сначала повезло — с ошпаренными руками и лицом, он все-таки ушел из цеха на своих двоих. И наутро был на работе, помогая разбирать машину. Руки болели — с них клочьями слезала кожа. Мать тратила последние гроши на простоквашу, чтобы мазать сыну кисти. Обматывала их на ночь припарками из коровьего навоза — мол, это вытягивает боль. Джон терпел, скрипел зубами от боли и прятал распухшие кисти. Когда стало заметно, что руки у него уже в два раза толще, чем у нормального человека, стало уже поздно.
