— Я сейчас буду служить панихиду по умершим, — отец Георгий показал вправо, на большой золотой молитвенный щит, усеянный свечами, принесёнными в жертву за упокой близких — если хотите, можете постоять рядом и послушать… но не молиться. Думаю, вы понимаете почему…

— Даже не представляю.

— Сорок пятое и сорок шестое Апостольское Правило запрещают нам молиться совместно с иноверцами.

— Хорошо, — тяжело выдохнув, согласилась Сериль.

Тем временем Данте зацепил человека за рукав, когда тот только собирался спускаться по ступеням вниз.

— Какая встреча! — на родном языке воскликнул Данте, едва не сорвавшись со ступеней.

— Мы знакомы? — хладно и низким басовитым голосом, на новоимперском спросил мужчина, не поведя даже бровью. — У меня вроде нет знакомых с юга Европы.

— Вспомни север Балкан, вспомни, что было у городка Раддон.

— А, — тяжёлое выражение лица Комарова изменилось с безразличия на странную тень боли. — Не ожидал вас встретить, господин Данте. Я думаю, вы хотите спросить, почему я вас оставил?

— Именно, — чуть вспылил Данте. — Прости, но мы там чуть не умерли. Комаров, я не понимаю, что это была за выходка?

— Не умерли же, — тяжело сказал Комаров. — У меня был приказ, и я его выполнял.

— Знаешь, мы бы могли тогда победить… если бы ты только не отступил, мы бы победили.

— Мы не победили бы… не смогли, — с басом и отягощённо говорит мужчина. — Данте, пойми, если бы мы не отошли, враг смог бы занять город Раддон и тогда бы весь фронт ждала бы страшная участь.

— О чём ты говоришь? — Данте стал идти за Комаровым, который спустился со ступеней и устремился в сторону разбитого у стен церкви цветника. — Мы могли бы уничтожить его штаб.

— Сразу видно, что ты сражался часто против банд и клановых войск и редко имел дело против армий цивилизованных государств… да и это бы ничего не изменило.

— То есть? — возмутился Данте, входя на маленькую небольшую дорожку, вымощенную камнем и его лёгкие сию секунду наполнились приятным сладким ароматом цветов.

Вокруг двух мужчин высажен прекрасный цветочный сад — розы и пионы, тигровые лилии и астры рассыпались множеством ярких пестрящих точек и сладостью запаха заполняют всё вокруг. Данте ощутил некое умиротворение тут, его дух вновь успокоился, и он стал говорить спокойней, тише:

— Комаров, что же тогда случилось?

— Мы говорим о Директории Коммун, и потеря одного штаба, пункта командования, не остановила бы их, — речь русского отдаёт грубостью для южных языков, а в словах ощущается странное бремя. — Они следуя приказам, которые рождаются из нечестивого голосования, предпочли бы погибнуть.

— То есть, — растерялся Данте. — А как же штаб?

— У них нет командования, нет штабов так, как их понимаем мы… пойми, директориалы выполняют волю народную, а вот те, кто её формирует и направляют — иной вопрос. Пойми, если бы мы уничтожили штаб их элитного отряда, это не остановило бы наступления на город Раддон. Они, как саранча, — продолжали бы переть красно-серой тучей.

— И как… они напали на Раддон? — спокойно вопрошает Данте. — Ты сражался с ними у Раддона?

— Да.

— Я не видел отчётов о столкновении с ними у Раддона, — возмутился Данте. — Да и разведка ничего не сообщала.

— Ваша разведка и не должна была всё увидеть, не для неё был бой в пятнадцати километрах от городка.

— Комаров… скажи, что там было?

— Они вели артиллерию и штурмовые корпуса. Лучше было встретить их в чистом поле и дать бой там, нежели подпустить к городу. Пойми Данте, не всё вашей разведке нужно знать.

— Что-то ты от меня скрываешь…

— Ты, — голос Комарова стал крепче, — как военный меня поймёшь, что такое гостайна. Если бы они закрепились в Раддоне, то коммунисты продолжили движение на юг… у вас бы не было мотива и довода к окончанию войны, ибо саранча почувствовала бы вкус побед. А для нас любая победа Директории… не нужна, чем она слабее, тем лучше.

Ответив, Комаров склонился над одной тигровой лилией пребывая в молчании, раскинувшей огненно-пёстрые лепестки, покрытые тёмными точками. Данте молчит, обдумывая, сказанное собеседником.

— Прекрасный цветок не правда ли? — неожиданно сменил тему Комаров. — Я видел, ты пришёл сюда с женой?

— Да… Сериль. А где твоя семья, Комаров? — поинтересовался Данте, сложив руки на груди. — Ты что-то говорил о них?

Лицо русского сделалось ещё мрачнее, будто бы на него пала смертная тень, а в глазах промелькнула странная боль, отблеск былого несчастья и горя. «И снова это выражение лица, словно его сейчас отправили в ад», — подумал Данте, поёрзав от душевного холодка при виде выражения лика Комарова.

— Знаешь, что тут было до прихода нашего государя? — тембр дрожащий раздался на весь сад. — Знаешь, чем был Петербург?

— Нет.

— Страшно сказать… в составе Ингерманландии он превратился в сущую помойку. Толпы нищих и бомжей, бандитизм и вечный террор преступников, а посреди всего правительство сепаратистов, которому не было дела до людей.

— Я спросил тебя о твоей семье, Комаров, — возмутился Данте.

— С победой Конфедерации, и Москва стала такой же… когда Федеративная Россия пала под ударами Российской Конфедерации что тут началось, — казалось, что русский не слышит капитана, а его взгляд устремился в цветник, но кажется, что там он видит не пёстрые изумительные растения, а мучительный огонь. — Моя семья тогда жила у Кремля… и как раз оттуда ревнители нового либерального закона начали охоту за теми, кто воевал на стороне федеральных сил.

— То есть…

— Они не гнушались и охотой за семьями солдат… нет диктатуры хуже, чем диктатура либерала, — пустой взгляд Комарова поднялся и Данте там узрел бездну, а собеседник на грубом новоимперском продолжил говорить и в каждом слове Валерон ощущал страшную хворь и убийственную печаль. — У меня когда-то была жена и два сына и им очень не повезло попасть под руки опричников свободы. Они стали жертвами спесивых идиотов, которые желали упиться крови «диктаторских подонков». Я до сих пор не могу понять, почему с ними так поступили… не могу, — Комаров приложил ладонь к очам и прижал её, став тихо шептать. — Но знаю я — они в лучшем мире.

— Прости, я не должен был спрашивать, — внутри Данте что-то сжалось и капитану сделалось не по себе, отчего он сделал шаг назад.

Комаров пришёл в себя и убрал ладонь от глаз, сглотнув и пошёл прочь из палисадника, промелькнув тенью возле Валерона, лишь загадочно сказав напоследок:

— Знаешь, Данте, я чувствую, что мы ещё встретимся, — и вымолвив, он ускорил шаг, оставив Данте одного посреди моря цветов, которое только что поблекло.

В церкви ирей отслужил панихиду по умершим и часть людей разошлись и Сериль осталась одна, так как её муж вне храма закончил разговор с Комаровым. Внезапно её взгляд переместился на большую икону, что возвышается возле подсвечника у распятия для усопших и душа снова наполняется чудным смиренным спокойствием и молитвенной пламенностью. Сериль — последовательница догм Империал Экклессиас, но здесь ощущает, что наследники католической ревнителей хранят и несут не всю истину… её частицу. Она смотрит на икону и её душа наполняется каким-то странным чувством. Золото окаймляет прекрасный лик, изящество и невозможно выразить земным словом всё великолепие образа. Дева, облачённая в золото рукотворное и пламенное злато неувядаемой славы держит на руках Ребёнка.

— Что это за икона? — спросила Сериль, услышав, как сзади раздаётся мерный шаг.

— Албазинская икона Божьей Матери, — ответил отец Георгий, перекрестившись и поклонившись перед образом.

Империал Экклессиас, следуя старокатолическим догмам, не молится перед иконами, но Сериль чувствует пламенное желание, неизреченную тягу высказать сокровенное, то, что требует душа. Только она не знает, как это сделать и поэтому её моление максимально коротко, без праздного многословия:

— Царица Небесная, спаси моего мужа.

Глава 7. Град Петра, веры православной и власти государевой