Да, ему определенно есть, что рассказать.

Идя в спальню, Родриге ни разу не оборачивается — он прекрасно знает, что Джаспер следует за ним, что не развернется и не уйдет — ни в коем случае. Когда капитан хватает его за апельсиново-желтый пояс киноварно-красных штанов и прижимает к наполовину аквамариновой, наполовину золотистой стене, синьор чувственно ахает. Его темные губы сами собой складываются в довольную улыбку.

— Как будет «любимый» по-итальянски? — хрипло спрашивает Джас, тяжело дыша в широкое ухо с длинной мочкой.

— Amore, — ему в тон отвечает Родриге, ероша своими длинными теплыми пальцами его прямые волосы на затылке. — Но не называй меня так.

— Почему? — интересуется капитан, стекая перед ним на пол, покрывая поцелуями мягкий ворс тонкого свитера лазурного цвета с белыми вставками и жесткую ткань у ширинки штанов.

Родриге отвечает не сразу — последующие минут двадцать он вообще не выдает ничего, кроме коротких стонов с придыханием. У Джаса на утро будут ломить колени, а ещё ныть мышцы челюсти — и не только челюсти, скорее всего.

— Рори… — шепчет он, покрывая поцелуями длинные загорелые ноги.

— Вот, — сипит Родриге, тяжело сглатывая и часто дыша. — Зови меня так. Зови меня только так, mio capitano.

Джаспер одним быстрым, но плавным движением поднимается с колен — и подхватывает тотчас рассмеявшегося итальяшку за бедра. Они оба высокие, но Родриге беспрестанно елозит в руках, щипаясь и посмеиваясь, так что полностью уложить его на плечо не получается. Как будто капитану не плевать, впрочем. Главное, донести драгоценность до постели, а там уж…

Сориано раздевается неспешно, медленно, постепенно обнажая свое ухоженное смуглое от природы и чуть желтоватое от загара тело, перекатываясь с ним по воздушной перине персикового цвета и болтая о всякой ерунде — какой прекрасный был вечер, какая изумительная опера, какой вкусный чизкейк с мятой. Какой замечательный у него спутник — просто замечательный!

— Напомни, сколько тебе лет? — слегка усмехаясь, просит Родриге, нежно оглаживая его заросшие полуседыми волосами грудь и живот.

— Скоро пятьдесят три стукнет, — криво улыбается Джаспер, целуя округлую подушечку смуглого указательного пальца. — А тебе, мой свет?

— Ты меня старше, — довольно тянет Родриге, закусывая губу. — На целых три года. А каков… Аполлон.

«Тор во плоти», — про себя поправляет Джаспер, подхватывая Сориано под колено. Ему больше нравятся скандинавские мифы, но этому любовнику об этом знать не обязательно — чересчур прозорлив, зараза.

И несговорчив — Рэйгер это прочувствовал очень хорошо. Он завоевывал Родриге слишком долго — слишком муторно и тяжело. Но он все же справился — вот она, его добыча, изнемогает и стонет, прогибаясь в пояснице. И заставляет стонать его. Родриге мягкий, нежный, волнующий, как изгиб шелка или бархата. Джаспер впивается в его рот, прикусывает полную чувственную губу, скользит языком в податливом рту и сходит про себя с ума. В шелковых простынях, в этом ласковом море персикового и апельсинового цветов, с этими блестящими золотом глазами Сориано — владыка и бог сладострастия. Как ты хочешь меня, mio capitano? Вот так, раскинувшимся на кровати с запрокинутой седеющей головой и закинутой на твое плечо стройной ногой? Или вот так, замершим на твоих коленях, со спиной, прижатой к твоей груди, и рукой, крепко держащей тебя за шею? Может быть, ты хочешь, чтобы я оседлал тебя? Вот так, например, м? Или переплел с тобой ноги, улегшись на бок?.. Только намекни — и я сделаю все, что прикажешь. Я в возрасте, но это не значит, что я забыл, что такое сладостное упоение…

Мозг неприятно кольнуло воспоминание об одном случае с… Впрочем, ерунда. Та мелкая шлюховатая дрянь ни в какие сравнения не идет с этим изысканным дарителем наслаждения. До чего приятно встретить человека равного тебе по уровню навыка, уровню опыта — уровню желания дарить и получать. Джас слизывает пот с чуть дряблой загорелой шеи длинным медленным движением, потирается щекой о нежную кожу — результат беспрестанной работы и непосильного труда. Те, кто никогда не следили за собой, понятия не имеют, как сложно выглядеть идеально — особенно в пятьдесят. Капитан поклоняется этому искусству, отдает дань уважения титаническим усилиям, утверждает, что все было не напрасно — пальцами, языком и взглядом.

— Трогать только глазами, — хрипло шепчет он, с истово звериным голодом оглядывая выгнувшегося практически идеальной дугой мужчину. — Твои слова?

Он проводит ладонью по мягкой коже без единого изъяна, оглаживает ровную спину без единого грамма лишнего жира — и рывком дергает худое бедро на себя. Родриге прикрывает глаза, выпаливая что-то на итальянском.

— Скажи, что это мат, — с кривой улыбкой говорит Джас, откидывая седеющие волосы с мокрого лба — и тут же смахивая влажный волнистый локон с лица Родриге. — Скажи, блять, пожалуйста, что это самый низкопробный и наигрязнейший мат.

— О, мы об этом ещё поговорим, — усмехается его итальянец, выпалив попутно короткое, полное блаженства «diavolo». — Это я про «глаза». А мат… Ох!.. Да. Да, diavolo, что ещё можно кричать в постели?

— Имя? — поднимает бровь Джас и громогласно хохочет, запрокидывая голову, когда Родриге выдает:

— Оу. Я думал, это все твои имена. К тебе просто так часто по ним обращаются…

Мир за окном шумлив и тих одновременно — в этом районе воздух всегда кажется заряженным неясной по своему свойству энергией, готовой взорваться мириадами звезд в любой неподходящей момент. Тихий район. Негласное убежище преступников «в законе». Выбей себе здесь место, и отныне ты — «под колпаком». Делай, что хочешь — хоть кувыркайся в постели с капитаном местного полицейского участка. Тебе ничего не сделают.

По виску бежит крохотная капелька пота. Жар и нежность обхватывают тело и душу. Горло сушит от постоянных вздохов, стонов и слов, вроде «блять». Ну и болезненно-нежного «Рори», само собой. Это пронимает лучше всего — Родриге тянется к нему едва ли не всем телом, а его брови изламываются в почти страдальческом жесте. Под конец Джаспер укладывает его в «миссионерскую» позу — так легче целовать, приятнее обнимать, проще доставать. Дыхание Родриге отдает чем-то терпким и сладким — и в то же время чуть душным. Нормальным запашком человека в возрасте. Это будит в глубине что-то… отличное от тщательно выстраиваемой ими обоими атмосферы. Нечто простое. Нечто понятное. Реальное. Настоящее.

Джаспер накрывает приоткрытые губы своими.

— Рори, — шепчет он, прикасаясь своим кончиком носа к его. — Ты…

— Мягкосердечная шалава, — нежданно резко цедит Родриге, и его лицо искажает абсолютно непривычная для него, но вполне себе привычная для Джаса гримаса. — Падкий на передок. Хотя в этом случае скорее на… Ах! Diavolo!

Джаспер даже слушать не хочет — он прижимает Сориано к постели и «дает по газам». Надо добиться того самого, когда «мы об этом ещё поговорим». Надо понять все до конца — и поговорить. Нормально. Не на либидную голову и каменный хер. Вот прямо сейчас… сейчас… сей… ох!..

Увернувшись от двух кружек, Джаспер успевает схватить Гриммара за запястье — за него всегда удобно хвататься, потому что оно тонкое и чуть вывернутое. Разбитые костяшки отвечают тупой болью после каждого неосторожного движения — но какая тут может быть осторожность, когда в него целятся хорошо отточенным крупным шилом? Джаспер без понятия, почему Гримму так нравится эта херня. Видимо, в руку удобно ложится, прямо как в его — старый кольт, тот самый, что, по-хорошему, свое уже давно отжил.

— Ублюдок! — рычит охотник, размахивая ебучей иголкой-переростком. — Уебок седой! И приперся ведь! ПРИПЕРСЯ, МУДАК!

«Кто тут ещё мудак», — про себя говорит Джас, вовремя пригибаясь от очередного резкого замаха — шило просвистело прямо над головой в каких-нибудь нескольких дюймах. Гримм ниже на полголовы, но метится отлично. Ещё пара таких движений — и Джаспер, скорее всего, без глаза останется.

— Пусти, урод! — вопит охотник, когда капитан-таки скручивает его у стены. — Пусти, я тебе сказал, мразь!