А после, со временем, стал улавливать странное изменение в своем мироощущении. Мир стал кружиться плавнее, фильмы стали какими-то… блеклыми, что ли. Люди с наклеенными клыками, белыми лицами, в пышных или наоборот оборванных темных или ярких нарядах более не привлекали внимание, как раньше. Калейдоскоп ужасов, драмы, смеха, актеров, играющих разные ипостаси кровососов, вытеснил тихий ровный голос, повествующий о далекой Трансильвании, старом замке и незримом хтоническом ужасе, окружавшем все вокруг, словно туман Карпатских гор.
«Вампир — это не демон, не дитя тьмы. Это паразит. Это неупокоенный, неприкаянный, не нашедший себе места в мире дух. Он бесконечно одинок. Он — слабое нечто, жаждущее оказаться на периферии «до» и «после», словно человек, которым он был когда-то. Но тщетно — смерть давно уже выбросила его за пределы привычных координат…»
Этот голос становился все более гладким, все более влекущим, он затягивал, уводил за собой, он звал, но не настаивал. Он ласкал слух и ненавязчиво вкладывал понимание в голову. Объяснял то, что очень сильно болело. Давал то, чего так не хватало.
Не молчи, не молчи, не молчи, говори, родной мой, говори!
Он не молчал весь день. И половину следующего. А после включил ему «свой» фильм. «Я часто его пересматриваю, — признался Томми, улыбаясь очень мягко и очень трогательно. — Я очень его люблю. В нем есть все, что есть здесь. — Он постучал по твердому корешку. — И оно такое, каким должно быть». Это тоже был «Дракула», только год совсем другой. Они с Феликсом такого не смотрели. Кажется, Аллег как-то глянул его с женой. Давным-давно. Он плохо помнил, в чем там суть.
«Вампир бесконечно алчен, потому что голоден — и потому что это его суть. Он не способен найти утешения, потому что нет утешения в воскрешении. Все мы смертны. Все мы должны уйти. Нет места в мире восставшим — они чуждые, они неправильные. Они не знают этого, не хотят знать — и из-за этого страдают. Их рвет на части от желания наполнить себя хоть чем-то, ведь внутри них, вместо жизни и силы, — пустота. Сосущая, зияющая пустота. Она поглощает, затягивает в себя все, что вампир в нее запихнет. Но не закрывается. Никогда. Ведь все, что могло ее закрыть — уже давно исчезло…»
Они смотрели этот фильм с приглушенным светом. Они зашторили окна. Они накрыли диван теплым одеялом, тонким пледом и махровым покрывалом. Томми попросил одеться просто и легко. Они налили себе чая. А потом кофе. А потом молока. Они почти не ели. Они смотрели практически в полной тишине. Только Томми говорил. Его голос мешался с красным, мрачным миром, неспешно кружащимся вокруг них.
Фильм тек медленно, но не заставлял умирать от сна. Аллег смотрел. Смотрел… и понимал, что тонет. Тепло. Красный мир окружил, и горячий чай греет грудь и живот. Длинные ноги лежат на коленях. Густые черные волосы падают на белый лоб, на мягкий подлокотник. Шепот: «Мой прекрасный принц», — и письма летят по ветру, попадая в холодную воду. Слезы в окружении свечей. Страх и страсть — банальные вещи с банальными названиями. Терпение и тревога, жажда и жалость, волнение и верность…
«Вампир — кошмарный сон. Он уходит поутру. Он рассеивается на свету. Он — поднятая из-под земли оболочка. Оживший тлен. Он не знает пути — он просто идет. Он мечется, ему нет покоя. Кровь сводит его с ума — и будит желание, но желание это обманчиво. Тщетно. Нет в нем ни истинного, ни правильного, ни осмысленного. Желание — проводник жизни. Мужчина желает женщину, которая принесет ему сына. А что принесет желание вампира?..»
Белая перчатка к щеке — как тонкая ладонь к губам. Сумасшествие никогда не приводит к лучшему. В книге было не так… вот здесь, и вот здесь, и вот здесь, и говорили они не о том… Пусть. Неважно. Сердце глухо билось о ребра. В горле было сухо. Капля крови на груди. Смятое письмо — обманутая невеста. Глупая смерть — страшная смерть. Проклятый храм освящен молитвой. Его тело, ее душа — их взгляд вверх, к фреске. К Небесам. «…но в последнее мгновение перед тем как исчезнуть, на лице графа было такое неземное выражение мира и покоя, какого я никогда не смогла бы представить…»
«Вампир лишен любви. Он — метафора животной страсти, ненасытной, жаркой, но проходящей. Он не слуга Демона, он даже не часть Ада — он тень, обретший плоть сгусток материи. Прах, сложившийся в человеческую фигуру. Мертворожденный. За что смертные так возвеличивают их? Откуда столько поклонения?..»
Прошлое перемешалось с настоящим. Кто расскажет историю о нем и Феликсе? Кто начал этот рассказ? Вот он, тот, кто боялся весь свой долгий век, но вдруг… «обрел смысл всей жизни»… и она чуть не подошла к концу. Он чуть не потерял все. Все, что сейчас было в его руках, в его голове, в его сердце… Нежелание — вот причина. Нежелание верить, нежелание расставаться, нежелание идти до самого конца. Томми боролся, а он сомневался. Томми кидался в пекло, а он мялся на краю. Томми шел вперед, сметая барьеры, а он тормозил, оглядываясь назад.
— Перестань! — рявкнул мальчишка, дернув его за бороду. — Хватит! Довольно! Ты поступал так, как считал нужным. Я свел тебя с ума — это нехорошо. Да, теперь ты свободен, но какова цена? Высока. Через мучения. Ты просил притормозить — я рвался, как одержимый. Ты хотел спокойно все разрешить — я хотел все как можно скорее закончить. Ты ступал неохотно, я ломился очертя голову!.. Прости меня. Прости, я не знаю скоростей, кроме «стоп» и «на максимум». Не люблю, когда что-то недоделано. Не люблю, когда ярмо на шее. Хотелось сделать — и забыть. А оно в этот раз так нет…
Титры. Красный мир ласкает тишиной. Ноги — на ногах, глаза — в глаза. Серо-зеленые, приглушенные полумраком глаза. В пещере существа сегодня спокойно. Почти семь дней прошло — седьмая ночь вот-вот грянет. Родное тело пышет жизнью. «Я ждала тебя. Теперь я знаю, что хочу… Я знаю…» Дурман света. Линия подбородка. Черный локон на лбу. Выпавшая ресница на щеке. Так тепло, так мягко, так… Вкус молока мешается с черничным соком. Длинные ноги, сильные руки, гладкая кожа… Глаза так близко — дыхание льется в рот. Фреска на потолке…
«Хочешь сказать, Черт лучше вампира?»
«Черт — первородное зло. Он есть и будет. Он здесь».
— Да, — поцелуй и дрожь, — он здесь.
Сорванный вздох, рука в волосах. Гибкие ноги — на бедра. Сжимаются. Скользят дальше. Ткань сходит с тела, как старая кожа. Красный мрак лижет, проникает в мозг, обдает дурманом. Тонкие иглы протыкают низ живота. Пальцы в бороде — и на плечах. Рубашку — прочь. Прочь футболку. Горло под губами — вздрагивает, замирает, теплеет. Дыхание во рту.
— Надо бы…
— Не надо. Чуги! А ну-ка, иди к папе!..
«Эксплуатируешь ребенка, стыд-позор!» — короткая мысль. И мыслей нет. Безумие — проводник в миг вечности. Гладкая кожа, упругие мышцы, жар нутра… Стон. Вздох. Снова стон. Рука — в волосах, в бороде, на спине. Нога елозит по бедру. Жар — сжимает, обхватывает, скручивает. Стон. Дыхание изо рта в рот. Капля — по виску, по щеке, по краю губ. Вздох — догнать, поймать, удержать. Язык к языку. Тело к телу. Так тепло… так нежно. Мой мальчик… Господи… Черт… Мой мальчик…
Мир кружится в красном мареве. Рывок. Титры бегут по экрану. Рывок. Темнота приходит — и в ней нет страха. Рывок. Тихий стон. Томми, его светлый родной бесценный Томми. Рывок. Выгибается. Рывок. Улыбается. Рывок. Закрывает глаза. Рывок. Вздох. Черные волосы — на подушке, на лбу, под пальцами. Рывок. Темный сосок твердеет под языком. Рывок. Жар пульсирует. Рывок. Хрип. Смешок. Холодная густая влага давно стала горячей. Рывок. Течет по коже, по бедру, по ноге… Рывок. Рука в волосах — на груди, на голове, в бороде. Тянет. Стон. Просящий, болезненный, слабый… Рывок. Вздох. Рывок. Хрип. Рывок. Стон. Мой милый… Мой мальчик… Мой, ох…
Тепло по щеке. Тепло в бороду. Дрожь в груди. Дрожь под ним. Рука в руке. Тепло к теплу. Жизнь к жизни. Безумие к безумию. Никто не вернется в старый замок — теперь только прочь от него. По дороге — в вечность… Рывок. Один, другой, третий… Стон. Рывок. Вздох. Рывок. Жар. Рывок. Как глубоко… Мокро. Рывок. Липко. Рывок. Жар. Рывок. Стон. Рывок. Кожа к коже. Липко. Рывок. Стон. «Аллег… Ал…» Больно, хороший мой? Больно? «Нет… Хорошо…» Томми… Томми… мой Томми… Рывок — плавный, осторожный, сильный. Глубоко. Жарко. Стон… Их миг. Их дом. Их… Томми…
