Тот я узнаю себя, приветственно машу рукой, кричу что-то, издалека не разобрать, что. Не понимаю, почему я кричу, почему не пошлю сигнал, ну мало ли, у всех свои причуды…

Сближаемся.

Он смотрит на меня, он бросается ко мне, как бросаются не к старым знакомым, а к самим себе, ты не торопись так, друг сердечный, еще неизвестно, какой ты, какой я, может, еще успеем возненавидеть друг друга…

Оглядываю себя, со всех сторон, отчаянно пытаюсь найти хоть какое-то доказательство, что у меня нет какой-нибудь стороны – не нахожу…

– А у тебя… все стороны?

– Какие стороны?

– Какие-какие, обыкновенные…

Смотрю на него, не верю себе, быть не может, чтобы не знал про стороны, а ведь правда не знает, разглядывает меня недоуменно, это еще про какие такие стороны я говорю…

Пытаюсь понять, что именно я вижу, а ведь в жизни не видел ничего подобного, а ведь я не понимаю, где кончается одна грань, начинается другая, хоть убей, не могу понять…

Вот оно, – еще не говорю я себе, но уже понимаю, вот оно, бесконечное число сторон, и обратных, и необратных…

Мне страшно, я понимаю, что боюсь этой бесконечности, потому что никогда не смогу её понять, это что-то… что-то… за пределами… за пределами нашего, привычного, и никакое скопище сторон не заменит этого… этого…

Что-то еще…

Что-то…

А.

Ну да.

– Покажи себя изнутри.

– Что?

– Покажи себя изнутри.

– Не… не понял…

Я рассекаю себя пополам – одним ударом, половинки падают в пыль, я заплевывает мой экран чем-то густым, непрозрачным, я понимаю, что я злюсь, что я защищаюсь, и все-таки неприятно это, когда вот так яростно отбиваюсь от самого себя, снова и снова плюю в экран мутно-красным, когда я рассекаю себя, чтобы увидеть, что внутри…

Вот оно, говорю я себе.

Вот оно.

Со всех сторон.

Изнутри. Снаружи. Со всех обратных сторон…

Сигналю себе, через пустыню, в бесконечность:

– Я нашел себя.

– Еще себя? А, ну хорошо… и как там я насчет тех сторон, верю, не верю, хочу искать, или сто лет мне это не надо?

– Я себя проверил… я нашел все свои стороны… и снаружи… и внутри… вот… смотри… смотри сам…

Показываю самого себя самому себе, не понимаю, почему я в ярости, почему я срываюсь на крик, почему я готов убить себя, почему я ору, да ты сам хоть понимаешь, что наделал-то…

– Па-ап, ну скажи ей!

– Мэг, не балуйся, – смотрю, как Мэг поливает брата из брызгалки, машинально говорю – Мэг, не балуйся.

Я знаю, что её зовут Мэг.

Но я спохватываюсь, что не знаю, как зовут меня самого. Нет, не так, как будто я забыл свое имя, а так, как будто у меня его не было вовсе.

Супруга раскладывает на тарелке сандвичи, супруга хочет, чтобы все было красиво. Как зовут супругу, я тоже не знаю, я говорю ей – дорогая, – кажется, ей нравится. Младший сын то появляется, то исчезает, – причем, буквально, то у нас есть младший сын, то у нас нет никакого сына, и никогда не было.

Мы сидим на склоне холма, на котором возвышается замок, давным-давно всеми позабытый и позаброшенный. Мы приехали сюда на пикник, надо же когда-то собираться всей семьей, собираться всей семьей, я сказал, а ну вылезли из телефонов своих, займитесь чем-нибудь… э-э-э… ну вот хоть из брызгалки друг друга полейте, быстро же я забыл, что сам только что велел этого не делать. Н-да, как-то у других получается детей воспитывать… да у кого у других, ни у кого не получается, те же проблемы у всех…

– Па-ап, а смотри!

Мэг показывает мне что-то в телефоне, Мэг, я кому сказал, телефон в кои-то веки убрать, – Мэг настаивает, нет, ты смотри, смотри… Смотрю, смотрю, ожидаю увидеть очередное что-то с чем-то о чем-то ни о чем, – даже не сразу понимаю, что я вижу…

– Ничего себе… это где… где такое?

– А говорят, во Франции…

Киваю, во Франции так во Франции, не у нас, и хорошо – и в то же время какой-то нехороший холодок по спине, Франция кажется до черта близкой…

– А говорят, сюда идет…

Снова холодок по спине, тьфу на тебя, Мэг, вот обязательно надо все испортить, в кои-то веки собрались все вместе, а ты… И моя супруга туда же, смотрит, ужасается, отворачивается, жуть какая…

– А говорят, можно в доме спрятаться, за каменные стены не проникнет…

Мэг перебирает новости откуда-то совсем рядом, все ближе к нам, – я уже понимаю, что надвигается что-то, что-то страшное, от чего надо бежать, знать бы еще, – куда. Супруга говорит, что надо бы ехать домой, меня передергивает, какое еще домой, в самое пекло, что ли…

Что-то обрушивается откуда-то из ниоткуда – что-то темное, и в то же время бесцветное, что-то, не подвластное человеческим органам чувств – и в то же время мы ощущаем, что оно здесь, совсем рядом, а потому – бежать, бежать, скорее в двери того, что осталось от некогда величественного замка, прятаться в залах…

Переводим дух.

– Успели, – выдыхает старший сын.

Я не знаю его имени.

Но самое главное – я не знаю своего имени.

Или нет, даже не это главное, а главное другое.

Что у меня нет никакой семьи, и не было никогда, ни жены, ни детей, ни трех, ни двух, и хочется кричать во все горло я не знаю, кому, что вы вообще делаете, это не моя жена, это не мои дети, этого всего не может быть…

…перечислим только основные попытки написать эту историю, – потому что на самом деле авторы бесконечно много раз пробовали её создать – но всякий раз терпели неудачу.

Самым первым, наверное, был Мэлтон – от его работ до нас дошли подробнейшие описания апокалипсиса, так называемого «темного света», убивающего все мыслящее. Также Мэлтон первым догадался, что в центре событий должна быть семья – муж, жена и дети. Однако, главный герой признался, что к тридцати шести годам так и не обзавелся семьей, поэтому к началу событий этой истории он будет один-одинешенек.

Её зовут Элис.

Я по-прежнему называю её – дорогая, но знаю, что её зовут Элис.

Элис находит в кладовке замка какую-то снедь, оставленную незнамо кем и когда, печет оладьи на ужин. Потом тайком от детей обсуждаем, сколько еще продержимся здесь, в этих развалинах, и что нам вообще делать дальше, если наружу выбраться невозможно, снаружи то, неведомое, невидимое, убивающее. Элис держится удивительно спокойно, и это та самая Элис, которая в панике заламывает руки, когда ломается посудомойка или стиралка, или еще что, и мы все умрем, и как мы дальше жить будем, и все такое. И мне бы только порадоваться, что Элис не волнуется, – радоваться не получается, потому что Элис нет в живых.

Это я точно знаю, что Элис нет в живых, что мне не хватило каких-то нескольких секунд – вернее, хватило бы, если бы не растерялся, если бы схватил девушку, когда она оступилась, если бы не смотрел, как в замедленной съемке, как хрупкое тельце соскальзывает под грохот состава…

Так что никакой Элис здесь быть не должно – как и Мэг, как и сыновей, все еще не знаю, как их зовут, и я не знаю, что меня больше сводит с ума, – сколько мы продержимся здесь, или какого черта здесь вообще делает Элис…

Решение нашел Лампкин – он тщательно изучил память героя и нашел в его прошлом мимолетную встречу с девушкой, которая показалась ему очень привлекательной. Встреча не кончилась ничем – они скользнули друг по другу взглядами и разошлись каждый в свою сторону. Лампкин добавил драматизма – он сделал так, что девушка поскользнулась и упала под поезд в метро, и у героя были несколько секунд, чтобы схватить её – но он растерялся, не успел, и… не то, чтобы корил себя за это всю жизнь, но что-то осталось в его душе, какой-то осадок. Поэтому он стал воображать себе, как бы сложилась его судьба, если бы он подхватил девушку, они бы стали встречаться, у них родились дети – двое или трое, он думал то так, то так, старший сын, дочь, и еще младший, может быть, а может быть, нет, всего двое. Поэтому к началу истории герой будет сидеть на пикнике со своей воображаемой семьей, и старший будет жаловаться, ну па-а-п, ну скажи, чтоб не пристава-ала, а дочь будет брызгать в старшего водой, или еще что-нибудь такое…