Тем временем Эстер Прин продолжала устало и равнодушно стоять у позорного столба, незряче глядя в пространство. В это утро она вынесла все, что в силах вынести человек, – но не такова была эта женщина, чтобы избегать острой боли, погрузившись в спасительный обморок. Поэтому ей оставалось одно: замкнуться в каменной скорлупе бесчувственности, продолжая при этом жить и дышать. Такое душевное состояние позволило ей не обращать внимания на громовое, но бесполезное красноречие старого пастора.

Под конец испытания ребенок расплакался. Эстер машинально попыталась успокоить его, а затем, все с тем же глубоким равнодушием, позволила отвести себя обратно в тюрьму и исчезла за окованной железом дверью.

Те, кто пристально провожал ее взглядами, шепотом говорили потом, что заметили в темном тюремном коридоре зловещий отблеск алой буквы.

После возвращения в тюрьму Эстер Прин впала в такое возбуждение, что ее нельзя было ни на минуту оставить без присмотра, иначе она могла покончить с собой или, в приступе безумия, сотворить что-нибудь с несчастным младенцем. Когда же тюремщик Брэкет заметил, что день клонится к ночи, а Эстер по-прежнему не внемлет ни уговорам, ни угрозам, он счел самым разумным позвать к ней врача. Врач этот, по его словам, был сведущ не только в известных добрым христианам лекарских науках, но знал также и то, чему научили его индейцы по части целебных трав и кореньев.

Врачебная помощь действительно требовалась, и не столько Эстер, сколько ее малышу, которому, казалось, с материнским молоком передались смятение, ужас и отчаяние, охватившие душу матери. Младенец корчился от болей, словно его тельце приняло в себя все страдания, пережитые в этот день Эстер Прин.

Вскоре вслед за тюремщиком в сумрачную камеру вошел не городской врач, а тот самый человек с необычной внешностью, чье присутствие в толпе так поразило носительницу алой буквы. Колониальные власти поместили его в тюрьму не по подозрению в каком-нибудь злодеянии, а потому, что такая мера облегчала им переговоры с индейскими вождями о выкупе. Назвался он Роджером Чиллингуортом. Впустив его, Брэкет с минуту помедлил, удивленный тишиной, сразу же воцарившейся там. Младенец умолк, а Эстер словно онемела.

– Прошу тебя, приятель, оставь меня наедине с больной, – сказал врач. – Поверь, я очень быстро верну миссис Прин спокойствие, и ручаюсь, что в дальнейшем она будет исполнять любые приказания гораздо охотнее, чем до сих пор.

– Что ж, – ответил Брэкет, – если вашей милости это удастся, я буду считать, что вы и в самом деле искуснейший лекарь. В эту женщину словно нечистый дух вселился. Еще немного – и, клянусь, мне пришлось бы взяться за плеть!

Незнакомец переступил порог камеры с хладнокровием, присущим людям врачебной профессии. Оно не изменило ему и после того, как тюремщик удалился, оставив его наедине с женщиной, несомненно связанной с ним прочными узами. Именно об этом говорил тот пристальный и взволнованный взгляд, который в то утро она устремляла на него поверх голов теснившихся на площади людей.

Прежде всего врач занялся ребенком, ибо лежавшая на кровати девочка снова заплакала, захлебываясь и синея. Поэтому сперва необходимо было ее успокоить, а уж потом думать обо всем остальном. Внимательно осмотрев ее, незнакомец достал изпод плаща и расстегнул объемистую кожаную сумку, где хранились какие-то лекарства. Одно из них он размешал в кружке с водой.

– Прежние занятия алхимией, – заметил он, – и год жизни среди народа, хорошо осведомленного в целебных свойствах диких трав, сделали меня более знающим медиком, чем многие из тех, кто хвалится званием врачей. Подойди сюда, женщина! Ребенок твой, а не мой, поэтому ты сама должна дать ему лекарство.

Не спуская с мужчины испуганного взгляда, Эстер оттолкнула протянутую им кружку.

– Ты хочешь отомстить невинному младенцу? – прошептала она.

– Глупая женщина! – холодно ответил он. – Зачем мне вредить жалкому незаконнорожденному младенцу? Лекарство целительно, и будь ребенок моим, я не мог бы дать ему ничего лучшего.

Эстер, почти утратившая способность здраво рассуждать, все еще колебалась, тогда он сам взял ребенка на руки и по капле влил ему в рот лекарство. Оно вскоре подействовало, полностью оправдав слова врача. Малышка замолчала, судорожные подергивания ее ручек и ножек прекратились, и вскоре она погрузилась в глубокий, освежающий сон. После этого врач – он по праву мог так себя называть – занялся матерью. Спокойно и внимательно сосчитал он ее пульс, заглянул в глаза, – и от этого хорошо знакомого взгляда, сейчас столь холодного и непроницаемого, ее сердце невольно сжалось. Наконец, удовлетворенный осмотром, он принялся готовить новое лекарство.

– Я не знаю панацеи от всех недугов и напастей, – промолвил он, – но у дикарей я перенял множество новых средств, и вот одно из них. Секрет этого состава мне открыл один индеец в благодарность за то, что я поделился с ним рецептами, известными еще со времен Парацельса. Выпей безбоязненно! Разумеется, чистая совесть успокоила бы тебя лучше, но у меня ее нет для тебя. Это лекарство смирит бушующий в тебе хаос чувств, как масло смиряет морские волны.

Он протянул Эстер кружку, и та взяла ее, глядя в глаза врача долгим проникновенным взглядом, не столько испуганным, сколько недоуменным и вопрошающим. Потом она взглянула на задремавшую девочку.

– Я думала о смерти, звала ее, я даже молилась бы о ней, если б такой, как я, пристало молиться. И все-таки, если в этом снадобье – смерть, подумай хорошенько, прежде чем я его выпью. Видишь – я уже поднесла ее к губам!

– Пей без колебаний! – по-прежнему невозмутимо ответил мужчина. – Неужели ты так плохо знаешь меня, Эстер Прин? Разве я способен руководствоваться столь мелочными намерениями? Если б даже я и вынашивал план мести, то разве не лучшей местью было бы оставить тебя в живых – чтобы этот жгучий позор продолжал пылать у тебя на груди?

Он дотронулся сухим пальцем до алой буквы, и она опалила Эстер, словно внезапно раскалилась докрасна. Заметив невольное движение женщины, он улыбнулся.

– Живи же, и пусть твой приговор всегда будет написан на тебе, пусть его читают мужчины и женщины, пусть читает тот, кого ты называла своим супругом, пусть читает и вот этот ребенок! И чтобы ты имела силы жить, прими мое лекарство!

Больше не возражая и не медля, Эстер выпила снадобье и, повинуясь жесту врача, присела на край кровати, где спала девочка, тогда как он придвинул себе единственный стул. При виде этих приготовлений она вздрогнула, ибо поняла, что, исполнив долг человеколюбия и облегчив ее физические страдания, сейчас он обратится к ней как человек, которого она смертельно оскорбила.

– Эстер, – начал он, – я не буду спрашивать тебя, как и почему ты скатилась в эту пропасть, вернее, взошла на позорный эшафот, где я тебя и увидел. Причину легко установить. Она – в моем безумии и в твоей слабости. Стоило ли мне, книжному червю, человеку мысли, достигшему преклонных лет и отдавшему лучшие годы ненасытной жажде познания, притязать на твою молодость и красоту? Как мог я, калека от рождения, льстить себе надеждой, что духовные богатства скроют от глаз юной девушки телесное уродство! Меня считают умудренным и опытным человеком. Но если бы мудрецы были проницательны в собственных делах, я мог бы все это предвидеть с самого начала. Выйдя из бесконечных лесов и вступив в этот населенный христианами поселок, я заранее знал бы, что глаза мои первым делом увидят тебя, Эстер Прин, выставленную на всеобщее поругание. Нет: уже в ту минуту, когда мы, венчанные супруги, спускались по церковным ступеням, я мог бы различить зловещий огонь алой буквы, пылающий в конце нашего пути.

– Ты знаешь, что я была честна с тобой, – сказала Эстер, ощутив невыносимую боль от этого хладнокровного удара. – Я не любила тебя и не притворялась любящей.

– Твоя правда, – отозвался он. – Я был безумцем, и признаю это. Но до встречи с тобой жизнь моя не имела цели. Мир был таким безрадостным! В моем сердце хватило бы места для многих друзей, но там царили холод и одиночество, не горел огонь домашнего очага. Я стремился разжечь его! И хотя я стар и уродлив, мне не казалось безумием мечтать о том, что и меня где-то ждет простое человеческое счастье, доступное всем остальным. И я принял тебя в свое сердце, Эстер, в самый сокровенный его уголок, и старался согреть тебя тем теплом, которое ты сама и породила.