Это означало, что ее бесчестье известно всем без исключений, и ей не было бы больнее, если б о ее прошлом шептались древесные листья, шелестел летний ветерок, завывала зимняя вьюга. Не меньшей пыткой были и взгляды незнакомых людей. Когда приезжие с любопытством разглядывали алую букву, та словно заново прожигала сердце Эстер, и она с огромным трудом подавляла желание прикрыть грудь рукой. Взгляды же горожан были на свой лад мучительны. Ее терзало их холодное внимание. Иначе говоря, всякий раз, когда на алый знак кто-нибудь смотрел, Эстер Прин испытывала жестокие страдания. Рана не затягивалась – наоборот, ежедневная пытка все больше ее растравляла. Да, она согрешила – но разве не грешили другие? Лишь изредка, всего лишь раз-другой за много дней и месяцев, ей случилось почувствовать на отвратительном клейме сочувственный человеческий взгляд, который принес ей мгновенное облегчение, словно кто-то ненадолго разделил с ней ее муку. В следующую секунду боль вернулась с еще большей силой.
Жизнь, полная скрытых и жестоких страданий, не могла не сказаться на воображении Эстер. Будь она женщиной более утонченного склада, ее рассудок едва ли справился бы с этим испытанием. Одиноко перемещаясь в пределах тесного мирка, с которым она была связана лишь внешне, она иногда начинала думать и даже чувствовать – ведь ее фантазии обладали поразительной конкретностью и яркостью, – что алая буква наделила ее каким-то новым органом чувств. Ужасаясь себе Эстер, тем не менее, уверовала в свою способность угадывать, благодаря внутреннему сродству, тайные грехи, скрытые в сердцах других людей. И открытия, которые она делала, повергали ее в ужас.
Что они означали? Может, то были всего лишь коварные проделки злого духа, которому хотелось убедить женщину, еще не вполне ставшую его жертвой, что внешние чистота и благопристойность – всего лишь обман, и если бы удалось вывести многих из тех, кто осуждал ее, на чистую воду, алая буква запылала бы на груди многих, а не одной только Эстер Прин? Или эти смутные и вместе с тем неотступные ощущения действительно отражали истину?
Во всем ее жизненном опыте не было ничего страшнее и отвратительнее этого чувства. Оно изумляло Эстер и повергало ее в смятение – в особенности, потому, что иной раз проявлялось в самых неподходящих случаях. Порой алая тварь на ее груди начинала приветственно трепетать даже тогда, когда она проходила мимо почтенного проповедника или судьи, слывших образцами набожности и справедливости, которых люди той благочестивой и патриархальной эпохи считали чуть ли не ангелами, напрямую общающимися с небесами.
«Я чувствую, что рядом со мной – великий грешник!» – думала порой Эстер, спеша по своим делам и, по обыкновению, глядя себе под ноги. Она нерешительно поднимала глаза, но вокруг не было ни единой живой души, кроме уже упомянутого ангела во плоти. Сталкиваясь с ханжески-презрительным взглядом какой-нибудь матроны, про которую люди говорили, что она весь свой век прожила с куском льда в груди, Эстер снова ощущала упрямое и таинственное чувство сродства. Но что общего было между нерастаявшим льдом в груди матроны и жгучим стыдом на груди Эстер? Или же, случалось, внезапная дрожь предупреждала ее: «Смотри, Эстер, вон идет такая же грешница, как и ты!» Оглянувшись, она перехватывала взгляд молоденькой девушки, робко поглядывавшей из-под ресниц на алую букву. Затем легкий румянец окрашивал ее щеки, словно уже сам по себе этот мгновенный взгляд мог запятнать ее невинность…
О злобный дух, чьей меткой стал этот роковой символ, неужели ты готов осквернить в глазах бедной грешницы весь человеческий род, не щадя ни юности, ни старости? Ведь одно из тягчайших следствий греха – потеря веры. Но поскольку Эстер Прин, все еще заблуждаясь, мучительно старалась считать себя порочнее всех на свете, само по себе это служило доказательством того, что она вовсе не окончательно развращена.
Простые люди, относившиеся в те давние времена с преувеличенным страхом ко всему, что было недоступно их воображению, передавали из уст в уста всяческие небылицы об алой букве. Сведя их воедино, можно было бы изложить эти выдумки в виде пугающей легенды. По крайней мере, многие утверждали, что алый знак не выкрашен в обыкновенном красильном чане, а докрасна раскален в адском горниле, оттого и пылает так ярко на груди Эстер, когда молодая женщина идет в сумерках по улице.
А нам со своей стороны следует прибавить, что он так глубоко прожег сердце бедной Эстер, что в этих россказнях, возможно, было больше правды, чем способно признать наше скептическое неверие.
Глава 6. Перл
Дo сих пор мы почти не упоминали о девочке, об этом маленьком существе, чья невинная жизнь – прелестный цветок – возникла по неисповедимой воле провидения из слепого порыва страсти. С каким удивлением следила Эстер за тем, как росла ее дочь, за ее красотой, которая с каждым днем все ярче бросалась в глаза, за разумом, озарявшим, словно солнечный луч, тонкое детское личико! Ее Перл! Эстер дала это имя девочке не потому, что оно подходило к внешнему облику малютки: в нем не было ничего от спокойного матового блеска, который мог бы оправдать сравнение с жемчужиной, а потому, что само слово «Перл» означало нечто бесконечно дорогое, купленное ценой всего достояния, единственное сокровище! Поразительно: люди заклеймили прегрешения этой женщины алой буквой, оказывавшей такое могучее и пагубное воздействие, что простую симпатию Эстер вызывала только у таких же грешных душ, как она сама. Но Бог дал ей прелестного ребенка, и этому ребенку предстояло навеки соединить мать со всеми остальными людьми и их потомками и когда-нибудь занять место среди праведных на небесах!
Однако такие мысли внушали Эстер Прин скорее страх, чем надежду. Она знала, что совершила нечто дурное, и с трудом верила, что плод этого поступка окажется хорош. День за днем она боязливо всматривалась в подраставшую дочь, боясь обнаружить какую-нибудь страшную, чудовищную особенность, порожденную грехом, которому Перл была обязана жизнью.
Но никаких физических изъянов Эстер в ней не находила. Девочка была хорошо сложена, здорова и с естественной ловкостью владела своим еще не развитым телом. В ней таилось прирожденное изящество, не всегда сопровождающее безупречную красоту, и как бы просто она ни была одета, стороннему глазу всегда казалось, что именно это платье ей особенно к лицу. К тому же и одета она была вовсе не как замарашка. Ее мать, преследуя какую-то смутную цель, которая в дальнейшем станет понятнее, покупала самые дорогие ткани и давала полную волю своей фантазии, обдумывая и украшая наряды Перл, предназначенные для выходов в город. И так ослепительна была красота девочки, так прекрасна ее фигурка в пышных платьях, от вида которых померкла бы менее яркая внешность, что порой казалось, будто вокруг нее на темный пол их домика ложится светлый круг. Но и в простом коричневом платьице, испачканном и разорванном в пылу игры, Перл была не менее хороша собой. Ее очарование было поразительно разнообразно: один-единственный ребенок воплощал в себе множество детских типов и характеров, начиная от прелестной, похожей на дикий полевой цветок крестьяночки, и кончая подобием малолетней принцессы крови. И во всех обличьях она сохраняла присущие ей пылкость и богатство красок. Если бы хоть раз девочка предстала перед глазами матери хрупкой или бледной, она больше не была бы собой, не была бы Перл! Эта изменчивость была лишь признаком и довольно точным выражением богатства ее натуры. В характере Перл это богатство сочеталось с глубиной, и лишь в одном отношении опасения Эстер не были напрасны: ее дочь не умела приспосабливаться, приноравливаться к миру, в котором жила. Девочка не желала подчиняться никаким правилам. Ее рождение нарушило закон, и в результате на свет появилось создание, наделенное качествами, быть может, выдающимися и прекрасными, но находившимися в полном беспорядке или же в каком-то совершенно особом порядке, в котором почти невозможно было отличить многообразие от хаоса.
