– Я причинила тебе много зла, – прошептала Эстер.

– Мы оба причинили друг другу зло, – продолжал он. – И я первым начал это, когда вовлек твою цветущую юность в противоестественный союз с моим увяданием. Поэтому, как человек, который всю жизнь не впустую думал и размышлял, я не хочу мести. Мы с тобой в расчете. Но, Эстер, на свете живет человек, который причинил зло нам обоим. Кто он?

– Не спрашивай об этом! – твердо глядя ему в глаза, ответила женщина. – Этого ты никогда не узнаешь.

– Ты сказала – никогда? – повторил он, мрачно и самоуверенно улыбнувшись. – Поверь, Эстер, в окружающем нас мире, как и в области мысли, почти не существует вещей, непостижимых для человека, безраздельно посвятившего себя их раскрытию. Ты можешь сохранить свою тайну от назойливого любопытства толпы. Ты можешь не выдать ее пасторам и судьям, как поступила сегодня, когда они пытались вырвать ее из твоего сердца, чтобы поставить твоего любовника рядом с тобой у позорного столба. Но когда тебя спрашиваю я, мной владеют совсем иные чувства. Я буду искать этого человека, как искал истину в книгах. Я почувствую его присутствие, ибо мы с ним крепко связаны. Я увижу, как он затрепещет, и сам внезапно и невольно содрогнусь. Рано или поздно, но он окажется в моих руках!

Глаза ученого, устремленные на Эстер, горели таким огнем, что она испуганно прижала руки к груди. Что, если этот человек способен прочитать то, что хранилось в ее сердце?

– Ты не хочешь открыть его имя? Это не имеет значения, – заключил он так уверенно, словно провидение было с ним заодно. – Он не носит, как ты, знак бесчестья на одежде, но я сразу же увижу этот знак в его сердце. Однако тебе не надо бояться за него. Я не намерен становиться между ним и той карой, которую пошлет ему небо, как не намерен передавать его в руки человеческого правосудия. Не думай также, что я предприму что-либо против его жизни или чести, если, как я полагаю, это человек с незапятнанным именем. Пусть живет! Пусть, если сумеет, пользуется всеми благами и почестями! Все равно он будет в моих руках!

– Твои поступки с виду милосердны, – проговорила испуганная и потрясенная Эстер, – но, судя по твоим словам, ты беспощаден.

– Женщина, от тебя, от той, что некогда была моей женой, мне нужно лишь одно, – продолжал ученый. – Тебе удалось сохранить в тайне имя своего любовника, сохрани же в тайне и мое имя! В этих краях никто меня не знает. Не проговорись ни единой живой душе, что ты когда-то звала меня мужем! Здесь, на этой глухой окраине земли, я раскину свой шатер, потому что здесь живут женщина, мужчина и ребенок, с которыми я неразрывно связан. Не имеет значения, хороша эта связь или плоха, ненависть или любовь лежат в ее основе. Ты моя, Эстер Прин, и все, кто связан с тобой, связаны и со мной. Мой дом – там, где живешь ты и где живет он. Но я требую молчания!..

– Зачем это тебе? – спросила Эстер, испытывая смутное отвращение к подобному сговору. – Почему ты не хочешь открыто назвать свое имя и отречься от меня?

– Может, потому, – ответил он, – что не желаю пережить то бесчестье, которое ждет обманутых мужей. А может, и по другим причинам. С тебя довольно и того, что я решил жить и умереть, не раскрывая своего имени. Пусть все решат, что твой муж умер. Ни словом, ни знаком, ни взглядом не выдай, что ты знакома со мной. А больше всего бойся выдать эту тайну человеку, с которым согрешила. Берегись: его честь, положение, сама жизнь будут всецело в моей власти!

– Хорошо, вместе с его тайной я сохраню и твою, – наконец медленно проговорила Эстер.

– Поклянись! – потребовал он. И она поклялась.

– А теперь, миссис Прин, – сказал Роджер Чиллингуорт – именно так мы будем в дальнейшем называть этого человека, – я оставляю тебя наедине с твоим ребенком и алой буквой. Но скажи, Эстер, разве ты приговорена носить этот знак и ночью? Ты не боишься страшных и отвратительных сновидений?

– Зачем ты насмехаешься надо мной? – спросила Эстер, испуганная выражением его глаз. – Может, ты – тот самый, кто бродит по ночам в чащах вокруг наших жилищ? Неужели ты заставил меня заключить адский договор, который погубит мою душу?

– Не твою, Эстер! – При этих словах мужчина снова улыбнулся. – О, нет, не твою!..

Срок заключения Эстер Прин подошел к концу. Тюремные двери распахнулись, и она снова увидела солнечный свет. Он сиял для всех, но ее истерзанному и больному воображению казался существующим лишь для того, чтобы озарять алую букву у нее на груди. Возможно, одинокое возвращение из тюремного дома причинило ей даже больше страданий, чем часы, проведенные у позорного столба, когда каждый мог указать на нее пальцем, как на воплощение бесчестья. Там, на эшафоте, нечеловеческое напряжение нервов и сила характера помогли ей превратить постыдное зрелище в некое мрачное торжество. К тому же это было особенное, неповторимое событие, единственное на ее веку, и, чтобы перенести его, она могла расточительно истратить столько жизненной энергии, что ее хватило бы на многие спокойные годы. Тот самый суровый закон, который осудил ее, помог ей устоять во время страшного и позорного испытания.

Но с той минуты, как она в полном одиночестве переступила порог тюрьмы, началась повседневная жизнь, и Эстер предстояло либо изо дня в день нести это бремя, либо упасть под его тяжестью. Она уже не могла «брать взаймы» у завтрашнего дня, чтобы справиться с сегодняшними бедами. Завтрашний день принесет новые бедствия, а за ним придет следующий и множество других. Медленно потянется длинная вереница дней, и каждое утро она будет взваливать на себя все ту же ношу, сгибаться под ней, и к вечеру не иметь сил сбросить ее, потому что каждый следующий день и год не преминут добавить свою долю тягот к громоздящемуся вокруг нее позору. Так, мало-помалу утратив себя, она превратится в некий символ, на который неизменно будут указывать пасторы и проповедники, расцвечивая этим примером свои инвективы против женской слабости и приверженности греховным страстям. Юные и чистые души станут смотреть на носительницу пылающей алой буквы, дочь почтенных родителей, мать девочки, которая, в свою очередь, станет женщиной, как на воплощенный образ греха. Бесславие будет сопровождать ее до могилы и станет единственным памятником для нее.

Вместе с тем, перед Эстер был открыт весь мир. Приговор не вынуждал ее оставаться в пределах затерянного в Новом Свете поселения пуритан, она вольна была уехать на родину или в любую европейскую страну и там, скрыв свое имя и прошлое, начать другую жизнь. Там эта неукротимая по натуре женщина встретила бы людей, чьи нравы и обычаи бесконечно далеки от осудившего ее жестокого закона.

Так почему же она, несмотря ни на что, по-прежнему считала своим домом то единственное место, где стала живым примером греховного позора? Причина, вероятно, в том, что какое-то роковое чувство, требовательное, неотвратимое и упорное, как приговор судьбы, почти всегда принуждает человеческие существа жить и скитаться, подобно привидениям, в тех самых местах, где значительное и памятное событие некогда изменило всю их жизнь, – и тем более властно, чем трагичнее и мрачнее было событие. Грех и бесчестье – вот те корни, что приковывали Эстер к этой почве. Она как бы заново родилась на свет, а неприветливый лесной край, стал для нее родным домом – суровым, безрадостным, и в то же время единственно возможным. Все прочие места на земле стали ей бесконечно чужды – даже тот уголок сельской Англии, где прошли ее счастливое детство и девичество. Эстер была прикована к Массачусетсу цепью из железных звеньев, и хотя они терзали ее душу, разорвать эту цепь она не могла.

Возможно и, пожалуй, несомненно, что в этих местах, в этом роковом для Эстер поселении ее удерживало и другое чувство – настолько тайное, что она скрывала его от самой себя, бледнея всякий раз, когда оно шевелилось в ее сердце, словно змея, спящая в норе. Здесь жил, дышал, ежедневно ходил по улицам человек, с которым она считала себя связанной узами, не признаваемыми на земле, но настолько прочными, что в день Страшного суда они превратятся в узы брака и соединят ее с этим человеком в вечности. Снова и снова враг рода человеческого внушал Эстер эту мысль и смеялся, следя за тем, как она сперва со страстной и отчаянной радостью цеплялась за нее, а потом с ужасом гнала прочь.