Затем картинная галерея памяти развернула перед ней путаницу узких улиц, высокие серые дома, огромные соборы и общественные здания столь же древнего, сколь удивительного в своей архитектуре города на континенте, где ее, уже связанную с ученым аскетом, ожидала новая жизнь – новая, но питаемая источенной временем стариной, словно пятно мха на развалинах каменной стены…

И вдруг, вместо череды сменяющихся картин, – снова рыночная площадь пуританского поселка, запруженная горожанами, угрюмо наблюдающими, как она – да, именно она, Эстер Прин! – стоит с младенцем на руках у позорного столба, а на ее груди, окруженная причудливым золотым узором, алеет буква «А».

Не сон ли это? Она так крепко прижала к себе малыша, что он вскрикнул; потом опустила глаза на алую букву и даже потрогала ее пальцем, чтобы убедиться в реальности и своего ребенка, и своего позора.

Да, вот она, действительность; все остальное бесследно прошло!

Острое ощущение всеобщего недоброжелательства перестало терзать носительницу алой буквы, как только она заметила в задних рядах толпы человека, который тотчас же завладел всеми ее мыслями. Там стоял какой-то индеец в традиционной одежде; однако появление краснокожего в английской колонии было не такой уж диковиной, чтобы привлечь в такую минуту взгляд Эстер, и уж тем более – заставить ее забыть обо всем остальном. Но рядом с индейцем стоял белый, по-видимому, его спутник, чей костюм представлял собой странную смесь цивилизованной и первобытной одежды.

Он был невысок ростом и, хоть лоб его избороздили морщины, не казался стариком. Одухотворенное лицо свидетельствовало об уме, утонченном многолетними упражнениями, которые наложили печать и на остальной физический облик этого человека. Да и нарочитая небрежность смешанного костюма, судя по всему, служила ему, чтобы отчасти скрыть некоторые особенности телосложения, и Эстер сразу заметила, что одно плечо у него выше другого.

Едва заметив это худощавое лицо и слегка искривленную фигуру, она вновь судорожно прижала ребенка к груди – да так, что несчастный опять запищал от боли. Но мать не обратила на это никакого внимания.

Сразу после своего появления на площади и за считанные секунды до того, как Эстер заметила его, пришелец взглянул на нее исподлобья. То был рассеянный взгляд человека, склонного к самоуглублению и привыкшего придавать внешним событиям значение лишь в той степени, в какой они связаны с его внутренней жизнью. И вдруг этот взгляд разительно изменился, стал пристальным и пронизывающим. Судорога ужаса исказила лицо незнакомца и, задержавшись на миг, исчезла: словно змея скользнула, извиваясь, между камней. Сильнейшее душевное волнение омрачило его черты, но усилием воли он подавил его, и уже в следующую минуту его лицо стало почти бесстрастным. Всякие следы волнения исчезли и были погребены в глубине души пришельца. Встретившись с устремленными на него глазами Эстер и убедившись, что она узнает его, он медленно поднял палец и приложил его к губам жестом, призывающим к молчанию.

Затем, тронув за плечо стоявшего рядом с ним горожанина, пришелец учтиво обратился к нему:

– Не скажете ли вы, мистер, кто эта женщина и почему она выставлена здесь на всеобщее посмеяние?

– Видать, приятель, вы не из наших краев, – ответил горожанин, удивленно разглядывая незнакомца и его краснокожего спутника, – иначе бы, конечно, знали о миссис Эстер Прин и ее греховных делах. Из-за нее было много шума в приходе преподобного мистера Димсдейла.

– Вы угадали, – подтвердил незнакомец, – я в Бостоне впервые. Вопреки собственной воле, мне довелось много скитаться. Меня постигли жестокие бедствия на суше и на море, и я долгое время провел в рабстве у язычников к югу от здешних мест. Вот этот индеец привел меня сюда, чтобы получить выкуп… Так не будете ли вы любезны рассказать мне, кто такая эта Эстер Прин, – я, кажется, верно расслышал ее имя? – и какие прегрешения привели ее к позорному столбу?

– Поистине, приятель, вы должны радоваться от всей души, что после таких испытаний и жизни среди дикарей попали, наконец, в страну, где порок преследуют и наказывают в присутствии властей и граждан, – в благочестивую Новую Англию. Так вот, сэр, эта женщина была женой одного ученого, который родился в Англии, но долго жил в Амстердаме, а потом, несколько лет назад, задумал пересечь океан и попытать счастья у нас в Массачусетсе. Он отправил жену вперед, а сам задержался, чтобы завершить какие-то важные дела. И представьте, сэр: прожив два года в Бостоне, она не получила ни единой весточки от этого ученого джентльмена, мистера Прина. Ну, и тогда молодая женщина, за которой некому было присмотреть…

– Вот оно что! Все понятно, – перебил незнакомец, горько улыбаясь. – Если человек, о котором вы мне рассказали, действительно был так учен, он должен был все это заранее предвидеть. А не скажете ли вы, кто отец ребенка, которого миссис Прин держит на руках? Младенцу, насколько я могу судить, не больше трех-четырех месяцев от роду…

– По правде говоря, приятель, это так и остается тайной, и пока еще не нашлось мудреца, который мог бы разгадать ее, – ответил горожанин. – Миссис Прин наотрез отказалась признаться, и судьи только напрасно ломали себе голову. Может, виновник как раз сейчас стоит среди нас и любуется этим прискорбным зрелищем, забыв о том, что Богто его видит.

– Не мешало бы и ученому лично пожаловать сюда и заняться этой тайной! – еще раз усмехнувшись, заметил незнакомец.

– Конечно, так было бы лучше всего, если только он жив, – ответил горожанин. – Поэтому наши массачусетские судьи приняли во внимание, что эту молодую и красивую женщину, вероятно, долго искушали, прежде чем она решилась пасть, а также то, что муж ее, надо полагать, давно покоится на дне морском. Оттого-то с ней и не поступили по всей строгости законов колонии. За такое преступление полагается смерть. Но судьи, по своей снисходительности и милосердию, постановили, что миссис Прин должна простоять всего-навсего три часа на помосте у позорного столба, а затем до конца жизни носить на груди знак бесчестья.

– Мудрый и милосердный приговор! – проронил незнакомец, задумчиво опустив голову. – Таким образом она станет ходячей проповедью о пагубности греха до той поры, пока постыдным знаком не будет помечена ее могила. И все же меня возмущает, что соучастника греха нет рядом с ней на эшафоте! Но он будет найден, могу поклясться! Незнакомец вежливо поклонился общительному горожанину, прошептал несколько слов своему спутнику-индейцу, и оба начали прокладывать путь сквозь толпу.

Все это время Эстер Прин стояла на помосте, не спуская с незнакомца пристального взгляда – настолько пристального и напряженного, что минутами весь остальной мир исчезал из ее глаз и она не видела ничего, кроме этого человека. Однако свидание с ним с глазу на глаз было бы, вероятно, еще страшнее, чем такая встреча, когда полуденное солнце освещало и жгло ее пылавшие стыдом щеки, на груди ее алел постыдный знак, а на руках лежал рожденный в грехе младенец. При этом толпа, собравшаяся, словно на праздник, в упор разглядывала ее лицо, которое в иное время можно было видеть лишь в церкви – полускрытым добродетельной вуалью, да при спокойном мерцании очага, в уютном полумраке родного дома.

И каким бы ужасным ни было все, что ее сейчас окружало, присутствие нескольких сотен свидетелей служило ей хоть какой-то защитой. Лучше стоять здесь, где их разделяет толпа, чем встретиться один на один: он, и она, и никого больше. Теперь женщина видела в позорной церемонии подобие якоря спасения и страшилась той минуты, когда он исчезнет. Погруженная в свои мысли, она не сразу услышала голос, раздавшийся позади нее. Голос, повторявший ее имя, звучал торжественно и так громко, что разнесся по всей площади:

– Внемли мне, Эстер Прин!

Как мы уже говорили, прямо над помостом, на котором стояла Эстер Прин, располагался балкон, вернее, открытая галерея, украшавшая фасад молитвенного дома. Обычно с этой галереи в присутствии всех высших должностных лиц и со всей торжественностью, принятой в те времена при публичных актах, оглашались постановления властей. Оттуда, восседая в кресле под охраной почетного караула из четырех сержантов, вооруженных алебардами, смотрел на всю эту сцену сам губернатор Беллингхем[7] – пожилой джентльмен, чье лицо, изрезанное морщинами, говорило о немалом жизненном опыте. Шляпа губернатора была украшена темным пером, а из-под плаща, окаймленного узорным шитьем, виднелся черный бархатный камзол.