Как-то, когда Герд уже совсем к ней привык, Олва приготовила знатный ужин: на столе среди прочего были и грибы. И не просто грибы. В городе за всю жизнь Герд пробовал только одну их фабричную разновидность, которая так и называлась – «грибы», а на вкус они были еще безвкуснее, чем вся остальная продукция питания, и почти свято уверовал, что кроме них никаких других грибов на свете не встречается. Единственным опровержением служил учебник по окружающему миру и мнение его учительницы, которая вряд ли сама эти другие разновидности когда-либо видела своими глазами. Но именно с того дня в школе, когда учительница поведала классу, что существует три царства: растений, животных и грибов, началась странная, почти нежная привязанность Герда к последним.

Учительница, если бы ей в какой-то другой жизни позволилось быть самой собой, была бы натурой весьма возвышенной, меланхоличной, с фантазией, даже с чудинкой, и, наверное, писала бы романы. Но в этой жизни ей такого никто не разрешал, поэтому нутро ее было упрятано так же, как и все остальные нутра, под толстым слоем предписаний и норм поведения в здоровом социуме. И большую часть времени она вела себя совершенно приемлемо, только очень редко, когда, например, ученики писали проверочные работы, впадала в дискредитирующую ее задумчивость.

В тот день ее тонкая, почти прозрачная фигура как обычно неслышно скользила между партами, касаясь их кончиками пальцев, и мелодично повествовала о трех царствах. Кто-то из одноклассников Герда спросил, почему грибы, какие-то несчастные грибы, которых в мире и всего-то один вид, вдруг выносятся в третье царство, а не принадлежат к царству растений, где им и место. Учительница – Герд теперь уже не мог припомнить ее имени – пустилась в пространные заверения ошибочности данного суждения. С потусторонней улыбкой она объявила, что до коллапса их по разным оценкам существовало, как минимум, более нескольких сотен тысяч видов. Сколько же их осталось на планете после коллапса доподлинно было неизвестно, ибо подсчетами уже никто не занимался. Далее она долго и для восьмилеток утомительно объясняла, что у грибов имеются признаки как растений, так и животных, но они, между тем, ни на растения, ни на животных не похожи.

Из этих разглагольствований Герд ничего не запомнил, но он запомнил другое, на что кроме него в классе никто больше не обратил внимания. Учительница подошла к окну, подышала на стекло и, проведя пальцем по запотевшему участку, тихо произнесла:

– Грибы вообще-то очень странные организмы. Они, несмотря на свою схожесть с остальными живыми организмами, в то же время и совершенно иные. Им нет подобных, они не имеют аналогов. Грибы как будто не от мира сего, будто инопланетяне, случайные гости, так и не сумевшие покинуть Землю. – Тут же она опомнилась и вздрогнула от собственной дерзости. Нельзя делиться такими неуместными для официального учебного процесса мыслями вслух, такие мудреные, оторванные от жизни мысли вообще нельзя иметь. Хорошо еще, что никто не заметил, не то непременно бы донес. Прочистив горло и отвернувшись от окна, учительница продолжила вести урок.

Герд же не сумел выбросить из головы ее слов. Он вдруг тогда отчетливо осознал, что и он, и учительница просто притворяются, будто они такие же люди-растения, как все остальные в классе, в городе, в государстве. На самом деле, они оба – инородные, чуждые обществу организмы. Они – инопланетяне. Грибы. Только об этом кроме них никто не знал и знать не должен был, иначе это вызвало бы подозрения и ненужные вопросы. Герду и без дополнительных странностей было несладко. Когда он, только что лишившийся на тот момент отца, переступил порог третьего класса, то был немедленно отчитан заблаговременно осведомленной по поводу его семейной ситуации заведующей по воспитательным работам за излишне растерянный вид и разлагающее учебную атмосферу рассеянное поведение. Какое уж тут может быть место еще и дополнительным чудачествам, когда тебе даже смерть близких оплакать не дают? Видите ли, это нарушает заведенный в школе порядок вещей! Герд, разумеется, внешне сразу же подобрался, придав выражению лица более благопристойный вид. А потом, уже сидя в классе и неотрывно следя глазами за размышлявшей вслух учительницей, он внутренне ухватился за эту в каком-то смысле успокоительную мысль, что он просто не от мира сего, он гриб в мире враждебных растений-людей, и, обретая новое взамен потерянного родство, почувствовал к грибам особую любовь.

Так вот, когда Олва выставила на стол в качестве закуски соленые грузди, а на горячее подала жареные лисички с картошкой и луком, Герд испытал восторг. Потом он перепробовал еще много видов грибов и даже научился их собирать и отличать съедобные от несъедобных, поражая Олву своим маниакальным интересом к данному вопросу. За ужином же под тяжестью нахлынувших от обжорства чувств Герд развеселился как никогда, стал словоохотливым и приятным собеседником, каковым, на самом деле, не являлся.

– Вот и представь себе, – придавался воспоминаниям от первой проведенной под одной крышей с теткой ночи он, – спать невозможно с открытым окном, спать невозможно с закрытым окном, да я это окно почти возненавидел, а тут еще ты бродить по дому начала! Я думал, с ума сойду!

Они дружно расхохотались.

– А я-то так старалась с этим окном, – утирая слезы, вставила Олва.

– В каком смысле «старалась»? – отдышавшись, спросил Герд.

– Ну, это ж чулан был без окон, без дверей, а у меня до твоего приезда только месяц оставался, пристройку-то я бы сделать не успела, там только разрешение на нее получать полгода бы пришлось. Вот я экстренно и переделала чулан: дверь в пустой проем вставила, да окно прорубила, только с ним малек перестаралась, во всю стену вышло. – Она снова рассмеялась.

Герд же больше не смеялся. Он сидел, неподвижно выпрямившись на стуле и вперив в тетку глаза.

– Просто изначально дом-то я строила для себя одной, – начала оправдываться, заметив его реакцию, Олва. – Я же не собиралась заводить семью. В смысле, не то, чтобы ты моя семья теперича… – она смешалась еще больше и покраснела. – Эээ в смысле, ты-то, конечно, и так моя семья, просто я имела в виду, что… что… – нервничая, она начала приглаживать и без того гладко зачесанные волосы. – В общем, ты это…извини, что я тебя в чулан-то засунула, я как-то не подумала, что ты из-за этого расстроишься. – Она поднялась и начала старательно собирать тарелки.

– Я не расстраиваюсь из-за этого, – Герд жестом остановил ее, – я так и понял с самого начала, что это был чулан. – Он замолчал.

Олва замерла с посудой на весу и вопросительно вскинула брови, Герд же облизал пересохшие вмиг губы, раздумывая, может ли он, а главное, хочет ли откровенничать с ней:

– Я просто удивлен, что ты ради меня решилась на такие перемены.

– Да как же шь без окна-то жить? Это ж не тюрьма, чтоб как в камере-то.

Герд порывисто запустил пальцы в волосы, взлохмачивая их:

– Просто ты уже столько всего для меня сделала.

– Чего я сделала-то? – Олва отступила назад и недоуменно развела руками. Тарелки угрожающе звякнули в них.

– Я не хочу тебя обременять.

– Да с чего ты это взял-то, я все никак понять-то не могу? – Она опустилась обратно на стул и прижала к груди грязную посуду. – Не обременяешь ты меня нисколько, я только рада, что ты приехал.

– Почему? – неожиданно выпалил Герд, сам дивясь своей наглости. – Почему ты решила пустить меня к себе? Ты ведь не хотела заводить семью, сама сказала.

Олва открыла рот, потом закрыла его и сглотнула. Повисла неловкая пауза. Не надо было спрашивать, Герд, конечно же, понимал, что это было верхом бестактности. Он отвернулся, сжал под столом кулаки и, злясь, стал лихорадочно придумывать, как бы загладить собственную выходку. Олва снова встала и на этот раз понесла тарелки в кухню. Чем-то громыхнула. Герд вздрогнул, поднялся и последовал за ней.

– Я все хотел спросить, – резко сменил он тему, ероша себе затылок, – а по чему ты лупила тогда утром?