Барьер смущения перед прошлыми глупостями сильнейшим образом влез в подсознание. Даже сейчас кажется, что он до самой кончины будет бетонной стеной стоять в закулисье и мешать сну во время ночных дум. Дум о развитии. Дум о кризисе.

Чтобы как-то облегчить тягости самосознания и продолжить творить (а творить ой как к тому времени хотелось) было решено взять себе псевдонимы и продлить тем самым ребячество. Даниил Перминов взял себе имя Николай Обрамов. Дмитрий Семенов стал Марком ФилицЫным. И это не последнее его имя…

Началось новое веселье. Стихотворения, которые писали Марк и Николай, вновь начали зачитываться под bit и отправляться цыгану с целью показать, что его rap на самом деле не лучше вонючих помоев. Современные реперы вряд ли бы обиделись на подобное предъявление, но цыган все же уважал себя и ждал, наверное, обоснованной критики, а не издевательства. Но на пути встретил травлю. Ее кровожадные попытки.

Через некоторое время цыганенок ответил собственным оскорбительным сочинением, и односторонняя задирка переросла в обоюдное соперничество. Представляете? Началась борьба за внимание. За престиж. Такой поворот событий кажется глупейшим сумасшествием, учитывая то, что всю свою жизнь Семенов и Перминов были асоциальны и не влезали и в малейшие споры. Да и кому может быть интересно подобное соперничество? Только таким, как Обрамов и ФилицЫн, конечно же. Они мысленно отвечали мысленным скептикам: «Наша повесть не о быстром подъёме, как, например, у «Queen» или «the Doors», но непременно о настоящей вере в себя и о непостижимом величии». Они, как попугаи, повторяли успокаивающее предложение, чтобы не возникало лишних упреков в болезненности и глупости всех попыток, возвращающих к детству.

Детство – это радость и беззаботность, а Марк ФилицЫн, как только примерил на себя псевдоним, захотел и вовсе вернуться к древнему началу. К протодетству, если угодно. Он сожалел, что являлся другим человеком в своем (чужом) школьном прошлом. Являлся тем вечно смущающимся, неуверенным человечком, который ожидал от организма еще чуток подрасти (буквально на парочку сантиметров) и для которого первая попытка стать честным с собой и искренне любящим свое коварное дело чуть не обернулась комнатой с бетонными стенами (ибо мягкие не вызывают тоску).

Марку сразу же плохело при одном только легком дуновении мелькавших из-за спины образов. Аж передергивало от того, как он (но не он) еще прошлой осенью в постоянствующие водянистые понедельники (их было безумно много) записывал в розовом блокнотике проницательные слова собственного сочинения, как танцевал в темноте перед стеклянным шкафом, как скрывал от семьи и от Родины свое серьезное намерение создавать искусство независящее от обстоятельств и от уродств современного общества. Как искал весомый повод, чтобы заполниться до краев и радостью, и беззаботностью, и уверенностью в выборе.

Дабы извечно не оборачиваться на гнетущие гадости шестнадцати годов Дмитрия Семенова, еще «молодой», но уже основательно разбирающийся в самомотивации Марк ФилицЫн принялся усердно переламывать барьер скромности. Он стал заметен как-то по-особенному. Превратился в нарочито молчаливого, порядком злобного и временами улыбчиво-странного. Ему казалось, что именно так должны выглядеть и ощущать себя великие писатели. Да, он решил стать писателем. Музыка – это конечно хорошо, и она не раз еще проскользнет в его жизни, но письмо позволяло ему широчайшим массивом выкатить на ждущую чуда общественность (она всегда этого ждет) задорный отблеск рассудка.

Увы, искать свои двери в когорту великих – путь крайне сложный. Сначала это стало явным для окружающих Марка людей, которые все чаще высказывали свое непонимание, истерили, ревели и впадали еще сильней в глубочайшую запутанность. Потом, заметно позднее, понял тяжбы самосовершенствования и сам Марк ФилицЫн. В те секунды осознания в нем промелькнуло что-то очень семеновское. Благо до этого семеновского еще много времени. Но повествование сильно торопится, так что можно не переживать.

Что касается цыгана, то он в конце концов вызвал-таки Марка и Николая на личную встречу, но ничего не срослось. Погодные условия Салехарда порой бывают напористей, чем желание набить друг-другу морду. Да и желания этого не было, если честно. Кажется, что сам обозленный цыган был занят делами поважнее.

Вот так дебютное соперничество оказалось сравнимо с легким дуновением ветра. Если бы не точка. Эта самая точка (точка. точка.) старта и ее дальнейшее затишье, которое какой-нибудь пафосный учитель химии мог назвать еще и персональной флотацией.

Что касается старшего прапорщика Картонова, то он еще не родился. Тогда во всю гремел 2015-й год, а предпосылкой к его родовой деформации можно назвать лишь март 2016-го. Джон еще в утробе своей матери-гермафродита. Он есть доказательство новых правил природы. И у него нет еще боевого духа, так как и у отца-гермафродита его нет и не было.

Красные воробьи

За космосом есть что-то ценное, чего не достигнет гурмэ.

Автобус что ехал когда-то рядом улетел в не забытье,

Он где-то есть в моем сознании,

Но он совсем не ровня мне,

Огромный дом и в нем свиданье,

В одной малюсенькой комнате.

Хотя есть двери… Прямо у спины…

–Ты веришь в бога?

–Я не верю

Ведь он живет на видном месте

Каждый второй носит крестик,

Каждый шестой ходит по мостовой

И нет ничего лучше, чем ****.

Только лишь ты, моя дорогая, и только лишь ты поможешь открыть

Двери восприятия

Сумеешь ли на ходу?

Дадут ли проходу или пороху мало? Хватило.

И я вошел.

Вошел в ворота, из которых вышел, и солнце мне там светило ужасно,

Казалось, что светит оно напрасно, ведь очки совсем не пропускают лучи, да и сами глаза не спасут врачи

От прозрения

И невольных ненужных соплей

Задымили поля то ли курением, то ли телесным моим озарением,

То ли телом моим.

Стихотворения периода творческого объединения Марка и Николая все были уничтожены. Их нигде не найти и никак не вспомнить. Стихотворение, что было предоставлено выше, совсем свежее, но оно так же «прекрасно».

Запретный плод сладок

Земля, вернее ее крупицы, – это то, что и попало мне в глаза, когда впервые за долгое время я (меркуриальный) решился вновь в одиночку прогуляться в электро-цветущем саду, что расположен был близь новой технологичной радиовышки. Кажется ли, что эта земля, вернее ее крупицы, нарушили устройство моих зрительных органов? Возможно, и так. Я не уверен, что видел лучше до попадания в мои просветленные очи грязевых излишков свежей почвы. Но точно теперь познал, что душа моя полсекунды назад была испоганена, опорочена и требовала ключевого очищения.

Слышалось мне о парочке методов по выскабливанию души от грязи. Йод тут никак не поможет, и даже зеленка (ненавижу это средство по борьбе с гноем) не является панацеей. Итак, рассказываю. Метод номер один, самый спорный, ни черта к слову не обеззараживающий, но очень смиренный: «испачкавшемуся» надо поехать в путешествие, возможно, в космос или Таиланд. Узнать, что души бывают чернее и оставить свою в покое, ведь «вроде бы не так уж грязно с моей» … Но знаете, я забочусь о беспрецедентной чистоте… И о других вещах, не менее важных. Дальние поездки мне не подходят. Не подходит и сей метод.

Второй метод – подобие обычая. Раньше я зачастую покупал очистительный прах великого космического прапорщика Джона Картонова – человека с большой буквы. Здешние мирские поговаривают, что именно Джон первый, кто попробовал чай не с вафлями, а в «Вафлях «(космическом корабле Покатаков, чья мощь описывается в Меркуриальных и иных легендах.) Поговаривают, что его чаепитие удалось и безумные, а также беззубые (ходят слухи, что у них не было зубов, но никто не знает наверняка) инопланетяне благодаря его великим речам смилились, родненькие, и отменили наступление «Последнего Штайнера» (конца света) и вместо него всего лишь оставили человечество у «разбитого корыта».