Девочка-смерть Луна омывала холодный паркет Молочной и ровной волной. К горячей щеке прижимая букет, Я сладко дремал под луной. Сияньем и сном растревожен вдвойне, Я сонные глазки открыл, И девочка-смерть наклонилась ко мне, Как розовый ангел без крыл. На тоненькой шее дрожит медальон, Румянец струится вдоль щек, И видно бежала: чуть-чуть запылен Ее голубой башмачок. Затейлив узор золотой бахромы, В кудрях бирюзовая нить. «Ты – маленький мальчик, я – девочка: мы Дорогою будем шалить. Надень же (ты – рыцарь) мой шарф кружевной!» Я молча ей подал букет… Молочной и ровной, холодной волной Луна омывала паркет. Маме
Как много забвением темным Из сердца навек унеслось! Печальные губы мы помним, И пышные пряди волос. Замедленный вздох над тетрадкой, И в ярких рубинах кольцо, Когда над уютной кроваткой Твое улыбалось лицо. Мы помним о раненых птицах Твою молодую печаль И капельки слез на ресницах, Когда умолкала рояль. После праздника У мамы сегодня печальные глазки, Которых и дети и няня боятся. Не смотрят они на солдатика в каске И даже не видят паяца. У мамы сегодня прозрачные жилки Особенно сини на маленьких ручках. Она не сердита на грязные вилки И детские губы в тянучках. У мамы сегодня ни песен, ни сказки, Бледнее, чем прежде, холодные щечки, И даже не хочет в правдивые глазки Взглянуть она маленькой дочке. Мальчик с розой Хорошо невзрослой быть и сладко О невзрослом грезить вечерами! Вот в тени уютная кроватка И портрет над нею в темной раме. На портрете белокурый мальчик Уронил увянувшую розу, И к губам его прижатый пальчик Затаил упрямую угрозу. Этот мальчик был любимец графа, С колыбели грезивший о шпаге, Но открыл он, бедный, дверцу шкафа, Где лежали тайные бумаги. Был он спрошен и солгал в ответе, Затаив упрямую угрозу. Только розу он любил на свете И погиб изменником за розу. Меж бровей его застыла складка, Он печален в потемневшей раме… Хорошо невзрослой быть и сладко О невзрослом плакать вечерами! Мама на даче Мы на даче: за лугом Ока серебрится, Серебрится, как новый клинок. Наша мама сегодня царица, На головке у мамы венок. Наша мама не любит тяжелой прически, — Только время и шпильки терять! Тихий лучик упал сквозь березки На одну шелковистую прядь. В небе облачко плыло и плакало, тая. Назвала его мама судьбой. Наша мама теперь золотая, А венок у нее голубой. Два веночка на ней, два венка, в самом деле: Из цветов, а другой из лучей. Это мы васильковый надели, А другой, золотистый – ничей. Скоро вечер: за лесом луна загорится, На плотах заблестят огоньки… Наша мама сегодня царица, На головке у мамы венки. За книгами «Мама, милая, не мучь же! Мы поедем или нет?» Я большая, – мне семь лет, Я упряма, – это лучше. Удивительно упряма: Скажут нет, а будет да. Не поддамся никогда, Это ясно знает мама. «Поиграй, возьмись за дело, Домик строй». – «А где картон?» «Что за тон?» – «Совсем не тон! Просто жить мне надоело! Надоело… жить… на свете, Все большие – палачи, Давид Копперфильд…» – «Молчи! Няня, шубу! Что за дети!» Прямо в рот летят снежинки… Огонечки фонарей… «Ну, извозчик, поскорей! Будут, мамочка, картинки?» Сколько книг! Какая давка! Сколько книг! Я все прочту! В сердце радость, а во рту Вкус соленого прилавка. Принц и лебеди В тихий час, когда лучи неярки И душа устала от людей, В золотом и величавом парке Я кормлю спокойных лебедей. Догорел вечерний праздник неба. (Ах, и небо устает пылать!) Я стою, роняя крошки хлеба В золотую, розовую гладь. Уплывают беленькие крошки, Покружась меж листьев золотых. Тихий луч мои целует ножки И дрожит на прядях завитых. Затенен задумчивой колонной, Я стою и наблюдаю я, Как мой дар с печалью благосклонной Принимают белые друзья. В темный час, когда мы все лелеем, И душа томится без людей, Во дворец по меркнущим аллеям Я иду от белых лебедей. |
