Маме В старом вальсе штраусовском впервые Мы услышали твой тихий зов, С той поры нам чужды все живые И отраден беглый бой часов. Мы, как ты, приветствуем закаты, Упиваясь близостью конца. Все, чем в лучший вечер мы богаты, Нам тобою вложено в сердца. К детским снам клонясь неутомимо, (Без тебя лишь месяц в них глядел!) Ты вела своих малюток мимо Горькой жизни помыслов и дел. С ранних лет нам близок, кто печален, Скучен смех и чужд домашний кров… Наш корабль не в добрый миг отчален И плывет по воле всех ветров! Все бледней лазурный остров – детство, Мы одни на палубе стоим. Видно, грусть оставила в наследство Ты, о мама, девочкам своим! Мама в саду
Мама стала на колени Перед ним в траве. Солнце пляшет на прическе, На голубенькой матроске, На кудрявой голове. Только там, за домом, тени… Маме хочется гвоздику Крошке приколоть, — Оттого она присела. Руки белы, платье бело… Льнут к ней травы вплоть. – Пальцы только мнут гвоздику. — Мальчик светлую головку Опустил на грудь. – «Не вертись, дружок, стой прямо!» Что-то очень медлит мама! Как бы улизнуть, Ищет маленький уловку. Мама плачет. На колени Ей упал цветок. Солнце нежит взгляд и листья, Золотит незримой кистью Каждый лепесток. – Только там, за домом, тени… Ricordo di Tivoli[1] Мальчик к губам приложил осторожно свирель, Девочка, плача, головку на грудь уронила… – Грустно и мило! — Скорбно склоняется к детям столетняя ель. Темная ель в этой жизни видала так много Слишком красивых, с большими глазами, детей. Нет путей Им в нашей жизни. Их счастье, их радость – у Бога. Море синеет вдали, как огромный сапфир, Детские крики доносятся с дальней лужайки, В воздухе – чайки… Мальчик играет, а девочке в друге весь мир… Ясно читая в грядущем, их ель осенила, Мощная, мудрая, много видавшая ель! Плачет свирель… Девочка, плача, головку на грудь уронила. У кроватки – «Там, где шиповник рос аленький, Гномы нашли колпачки…» Мама у маленькой Валеньки Тихо сняла башмачки. – «Солнце глядело сквозь веточки, К розе летела пчела…» Мама у маленькой деточки Тихо чулочки сняла. – «Змей не прождал ни минуточки, Свистнул, – и в горы скорей!» Мама у сонной малюточки Шелк расчесала кудрей. – «Кошку завидевши, курочки Стали с индюшками в круг…» Мама у сонной дочурочки Вынула куклу из рук. – «Вечером к девочке маленькой Раз прилетел ангелок…» Мама над дремлющей Валенькой Кукле вязала чулок. Любовь В чужой лагерь «Да, для вас наша жизнь действительно в тумане». Разговор 20-го декабря 1909 г. Ах, вы не братья, нет, не братья! Пришли из тьмы, ушли в туман… Для нас безумные объятья Еще неведомый дурман. Пока вы рядом – смех и шутки, Но чуть умолкнули шаги, Уж ваши речи странно-жутки, И чует сердце: вы враги. Сильны во всем, надменны даже, Меняясь вечно, те, не те — При ярком свете мы на страже, Но мы бессильны – в темноте! Нас вальс и вечер – всё тревожит, В нас вечно рвется счастья нить… Неотвратимого не может, Ничто не сможет отклонить! Тоска по книге, внешний запах, Оркестра пение вдали — И мы со вздохом, в темных лапах, Сожжем, тоскуя, корабли. Но знайте: в миг, когда без силы И нас застанет страсти ад, Мы потому прошепчем: «Милый!» Что будет розовым закат. Сестры «Car tout n’est que rêve, o та soeur!»[2] Им ночью те же страны снились, Их тайно мучил тот же смех, И вот, узнав его меж всех, Они вдвоем над ним склонились. Над ним, любившим только древность, Они вдвоем шепнули: «Ах!..» Не шевельнулись в их сердцах Ни удивление, ни ревность. И рядом в нежности, как в злобе, С рожденья чуждые мольбам, К его задумчивым губам Они прильнули обе… обе… Сквозь сон ответил он: «Люблю я!..» Раскрыл объятья – зал был пуст! Но даже смерти с бледных уст Не смыть двойного поцелуя. вернуться«Ибо все лишь сон, о моя сестра!» (фр.) |
