— Это какую? — Сашка встал в стойку, как завуч, учуявший запах табака из школьного туалета. — Что за игра?

— Игра очень легкая в своей изящной небрежности, поэтическая. Правила простые. Я исполняю балладу, потом вы исполняете. У кого лучше получится — тот победил.

— А кто будет определять победителя?

— Ну, ваших друзей мы в рефери взять не можем по понятным причинам, поэтому пусть судят вот эти трое мудрых слушателя, — он указал на стражников.

— А они смогут? Че они в лирике понимают? — засомневался Сашка.

— О! Искусство доступно всем! — выдал Эдик и задрал нос. — Я верю в возвышающую и воспитывающую силу поэтического слова!

— Ладно, можно позабавиться, — решил Сашка. — На что будем играть?

— Могу поставить на кон мою лютню, — Эдик дернул ремень на плече и оказалось, что у него за спиной под плащом висела лютня — небольшая такая гитара с овальной декой и очень широким грифом, на котором серебрились четыре двойных ряда струн. Больше похожая на балалайку из музмагаза. Дубовую, надежную, звонкую, как табуретка. Сашка понял, что перед ним профи, потому что балалайка выглядела ухоженной, как женщина, что отлично знает себе цену. А это — главное правило любого ремесла. Сам можешь быть в каком угодно непотребном состоянии, но твой инструмент должен быть ухожен и обихожен!

— Слушай, а как это? Карты отобрали, а твою балалайку — нет? — удивился Андрон.

— О, да вы, наверное, очень издалека, судари мои, раз не знаете главного местного обычая! Откуда вы — Восточная Миргадия?

— Неа, еще дальше, — подмигнул ему Сашка. — Совсем далеко. Но это секрет. А что за обычай?

— Обожаю секреты, — заинтересовался Эдик, — шепнете потом на ушко? А обычай простой и соблюдается в местных землях неукоснительно — нельзя отнимать конфетку у ребенка, лютню у трубадура, обувь у колдуна и цветок у невинной девушки!

— А, тогда понятно, — кивнул Сашка. — Вот только мне в ответ поставить нечего, всё отобрали.

— Почему же нечего? Я гляжу у вас очень интересная обувь. Удобная? Прочная?

У самого трубадура обуви как раз не было.

— Сносу нет! Это же настоящий Найк, а не какая-то китайская подделка, — соврал не моргнув Сашка и строго глянул на пацанов, чтоб не заржали. — Они вечные, даже мыть не надо, только шнурки меняй раз в пять-семь лет и всё!

— Сашка, — решил еще раз вмешаться Димка. — С обувью у них тут хреново, если ты не заметил. Будешь, блин, в лаптях шлындать, как крепостной!

— Да ладно, — подал тут голос один из стражников с длинной рыжей бородой. — До виселицы и босиком дойдёт! И давайте, пойте уже, ваганты. Давно мы турнир трубадурный не слыхали!

Димка вспомнил, как совсем недавно Андрон, удерживая этого ценителя поэтических конкурсов за бороду, бил его головой о голову другого стражника, с черной бородой. И немного удивился. Умеют, значит в этой Миргадии хорошие, крепкие шлемы делать! Сносу им нет. Вмятины поправил и дальше носи. На здоровие.

— Играем? — спросил трубадур. — Лютня против вашей обуви?

— Ладно, Эдик! Будь по-твоему. Играем! — решился все-таки Сашка, пусть и понял уже, что просто ему не будет. Но не отступать же.

Эдик взял лютню в руки, умело пробежался по струнам, и проговорил нарочито небрежно:

— Ну, давай, для разминки…

Ехали рыцари троицей веселой

По городам, полям и селам…

Голос у Эдика оказался красивый, бархатный, завораживающий. Такой тенорок в России, с легкой руки Баскова, часто зовут золотым. Но, конечно, к золоту голос никакого отношения не имеет. Манера у Эдика оказалась слащаво-напыщенной.

Такую манеру исполнения в народе зовут кобылячей, а исполнителей подобного рода метко окрестили мушиными жеребчиками.

Повествование шло о трех веселых друзьях-рыцарях, которые много пили, много ели и выполняли различные поручения своих любовниц — то сережки королевские умыкнут, то осла с драконом поженят. Песня оказалась длинной и текла, как патока в сусло, шипя и пенясь. Эдик разливался соловьем, завораживая переливами и обволакивая бархатом и дамскими духами. Теми удушливыми ароматами парфюма, которые готовы задушить любого неосторожного, случайно оказавшегося поблизости.

Стражники так и сказали.

— Вот, правильно тебя арестовали. Что за песни ты поешь? Ни уму, ни жопе, ни сердцу. И куриц воровать не умеешь, и поёшь для бабенок. Не, гавно твои песни, не для народа. Давай, отрок, твою песню теперь послушаем. Только смотри, будешь петь, как этот мыныстрел, накажем.

Сашка взял в руки лютню Эдика. Хороша, конечно. Сразу видно — дорогой инструмент, профессиональный. Гриф непривычно широкий, но терпимо. Провел по струнам, чуть подстроил для нужного звучания. И врезал сразу, не раздумывая, отцовскую любимую:

Ехали казаки, ехали казаки,

Ехали казаки на разборки по степи.

А в степи цвели, да, полыхали маки,

Алые кхма, маки и цветные калы…

Кала-кол-чы-кы.

Андрон стал присвистывать и хлопать руками по ляжкам. Только стражники сразу ему кулак показали. И Андрон решил не вмешиваться.

И звенели шпоры, и скрипели сёдлы,

И сидели в сёдлах, как влитые, казаки.

В них летели стрелы, да втыкались в телы,

Кровь лилась рекою во степные кАвыли.

Их сверкали сабли, и рубали тЕла,

Их рубали сабли и сносили бошки с плеч.

А трава степная ярко зеленела,

Люто полыхала,

догорала жизнь и степь.

Стражники сидели на лавках тихо, как мышки, задумавшись о чем-то. Иногда согласно кивали головами, а иногда смотрели пустыми глазами куда-то в ту даль.

Во степи курганы заросли бурьяном,

Заросли бурьяном и колючаю травой,

А вокруг богато маков, да казаков,

Маков, да казаков с алой кровушкай людской.

Любо, браты, любо! Любо, браты, жить,

Сберегая баб и хаты — сберегая от врагов!

Так поднимем, браты, мы хмельную чашу!

Выпьем, да, помянем всех людёв хороших,

Выпьем, да, помянем мы погибших казаков!

— Вот! — сказал седоусый стражник, обращаясь к Эдику. — Про людёв песня, а не про разбери-поймешь каких хренов, не понятно с каких краёв и на хрена. Молодец, отроче, и песня славная, и про битву ту давнюю память сберег. Ох и много людей побило тогда. А все эти мхамамаки поганые. И стрелы летели тучами, ажна небо черным-черно… Сильна…

И тут дверь тюрьмы, которая открывалась наружу, вдруг влетела внутрь, сбив с ног всех троих стражников. Вслед за ней ворвались несколько бородачей, в которых парни с удивлением опознали разбойников, отметеленных Андроном на лесной поляне. Главарь с фиолетовым синяком в пол-лица шагнул к решетке, нашел глазами Андрона и прорычал:

— Мы за тобой, Бугор!

Примерно через час после того, как лесные разбойники разнесли здание тюрьмы так, что его только на капитальный ремонт закрывать, бывшие пленники сидели на опушке леса и доедали лося, целиком зажаренного на костре.

Всю дорогу разбойники трындели, что раз Андрон победил их всех и, как бы, в честном поединке, то по закону он — новый главарь. Бугор, если коротко. И теперь Андрон привыкал к новой роли. Сурово хмурил брови, выдвигал вперед нижнюю челюсть и хмуро поглядывал на свою банду. Димка сидел, привалившись к дереву (почти половина лося ушла в одно жало), поглаживал округлившийся живот и негромко стонал. Видимо — пережрал слегонца.

— Ну, господа, я думаю, пришло время прощаться, — Эдик поел, умылся и чудесным образом стал похож на трубадура.

— На, Алекс, держи и владей! — он снял с плеча свою лютню и протянул Сашке.

— Подожди, — поднял руку Сашка. — Игра же не закончилась?! Нам помешали. Почему отдаешь?

— Хочу как-то отблагодарить своих спасителей, — Эдик пожал плечами. — Вы же не бросили меня в тюрьме… Накормили, разделили хлеб со мной. Лютня — твоя, Алекс.