– Поздравляю вас, Анатолий Левремов, – вдруг ровным голосом произнёс Азраилов.

– Да… С чем? – смущённо спросил Левремов. – А… Да, понял. Спасибо тебе, Мишель.

За время встречи Громов впервые умолк, будучи непосвящённым. Сама тишина сковала его спокойствие, делая его особо неспокойным.

– Я хочу быть счастливым, – вдруг выпалил Громов, выпучив глаза на Анатолия, как собачонка в ожидании награды.

Левремов недоумевающее смотрел на него какое-то время. Затем, когда пора исступления прошла, он взял клочок салфетки, начертал на нём задачку по оптимизации и передал её всё иступляющему образованию напротив.

Громов взял её в руки, достал зажигалку и поджёг. Глядя на то, как горит мир экономистов, он сказал:

– Полагаю, энтропия системы осталась неизменной.

Все живо рассмеялись.

– Нет, Анатолий. Я не понимаю, в чём же ваша проблема. Отвечаю. Почему эти ваши оптимизаторы, суть филистеры-математики, слепые ко всякому непостоянству, окопались в своих дифференциальных упражнениях и всё, что структурно отличается от теоремы Пифагора, они воспринимают как личное оскорбление и гневаются? Я спрашиваю, потому что это очень-очень страшно. Поверьте мне. Уж я-то знаю. Понимаю. В своих слезах они способны утопить весь этот мир.

Все упивались беззаботностью этого мгновения, но эта радость вскоре омертвела за мановением хода времени. Тишина впервые сковала проявления их взаимного уважения. Международный финансовый форум, где Виктор Громов, та самая Индюшка, охотно фаршированная именем Азраилова, завтра предстанет перед миром побеждённым.

– Мишель, – едва слышно сквозь тишину произнёс Виктор, – мы проиграем, верно?

– Нет, – ответил Азраилов своим бесцветным голосом, но взгляда своего он не поднял, – мы с ними не играем.

Левремов не понимал, почему в этот момент он думал о времени. О векторе его необратимого направления с момента исходного допущения о низкоэнтропийной были мира к пустыне пыли, бывшей миром, как обещал ему Карно. И именно в этот вечер, глядя в чёрные глаза перед собой, он понимал, что только само существование Азраилова переводит вероятное, обозначенное Клаузиусом будущее в такую плоскость, где надежда Смолуховского на обратимость мира становится непримиримой с тем же миром. Оно предстанет ему мором, и он, увы, неотвратим.

– Я являюсь президентом одного из крупнейших хеджевых фондов во всём мире. Мое имя, должно быть, знакомо каждому. Меня зовут Олег Швеллер, – на ломаном русском представился национальный инвесториат.

Зал, где проводился X Международный финансовый форум, светился софитами телекамер и прожекторов, под которыми потели участники конференции их и слушатели, что внимали каждому слову пророка, который во время ипотечного кризиса, держа секьюритизированные банками ипотечные облигации, смог выйти в деньги, когда остальные смогли лишь выйти с рынка.

Швеллер был сильно приземист. Сложением он напоминал сицилийского фермера, который, упиваясь пасторальной сладостью мизанпейзажей под возвышающие нотки Антонио Вивальди, считал себя бойцом мальтузианской армии, встав пред лицом самой нужды даже тогда, когда отчаянно нуждался сам. На конференцию он облачился в костюм с бриллиантовым напылением, инкрустировав свою поперечноротую головушку бежевой федорой. Он остро нуждался вписаться в обозначенный еще Бодрийяром «различительный круг моды», ставшей для сотен миллионов идиотов «чем-то вроде второй природы».

– Миня зову Аджвад Даниф. Я придставляю трансинацианальный инвестеционный фоунд, станавление каторога расписана в диситилетиях успешеного владаения бизнеса, – на ломаном русском ломано представился интернациональный инвесториат.

Аджвад в преддверии того же кризиса, подобно обыкновенному трейдеру с претенциозной важностью Эдвина Хаббла, смотрел на свои японские свечи, будто бы в окуляр телескопа. Его тучное телосложение в тандеме с теорией Эйнштейна привили ему чувство терапевтической ценности продолжительного сидения на одном месте, став добродетелью вне времени. Тем вечером на экране своего монитора он увидел нечто, спасшее его «фоунд» от пресуществления в какое-то ничто. Он узрел Божественное откровение в форме непосредственного проявления статного стана Всеотца, его так называемую «голову – плечи[5]», чем сохранил свою головушку на своих скрюченных плечах.

В тот день Аджвад, казалось, был чем-то озабочен. Он продолжительно сидел, но для демонстрации своего душевного умиротворения геометрического положения членов этого тучного тела впервые оказалось недостаточно. Даниф пристально смотрел на экран мобильного телефона и отрывисто тыкал в него своими толстенными пальцами. Это полностью соответствовало его эксцентричному обыкновению, но сегодня его привычно изящные движения выглядели особенно нервозно.

Аджвад слыл эпатажной фигурой инвестиционного истеблишмента, что проявлялось в выборе розовых шарпеев и коротких брюк, из-под которых виднелись лосины с блестками. Публика прощала ему его публичную помпезность, как, впрочем, и его забавный говор. Почему? Да потому что он был филантроп. Дело мальтузианского непротивления преобразилось непримиримостью сопротивления лишь от того, что это «закатное солнце»[6] воссияло необычно ярким светом сознания в деле бескомпромиссного стояния во имя сострадания.

– Виктор Громов, – твёрдым голосом произнёс последний из участников.

И даже этот человек, подобно Фрицу Габеру, был почётным членом мальтузианской банды. В нетерпимости к смирению перед лицом терзаний и страданий он тоже видел пасторали глубоким габеровским взглядом, который словно прорицал существование дуальностей в теориях струнных колебаний, различных по строению структуры с единством построения мира. Именно разносторонний гений Габера впервые показал индифферентность применения полярного инструментария сопротивления грядущим бедам с именем измора: жизнь можно ведь по-хитрому кормить или по-хитрому травить. Методические различия по истреблению мальтузианского предзнаменования обнаруживают ничтожность расхождения их непосредственного воплощения. А если «закатное солнце» сделало их общий путь осиянным подобием света, то опасения мрачного Карлайла были полностью развеяны капитуляцией провозглашенного Мальтусом голода росчерком подписи Виктора Громова.

Тем днём члены мальтузианского ополчения сидели в комфортабельных креслах перед битком набитым залом. Конферансье взял слово, неспешно передав свои полномочия по сбросу акустических образов слов превосходительству Швеллера.

– Благодарю вас, друзья, – произнёс Олег, наслаждаясь гулким громом аплодисментов, ему адресованных. – Однако этот мир обнаруживает меня в весьма затруднительном положении. Потрясающий вид на высотные скалы, представленные количественным укреплением подобных себе форм, тем не менее сменяет своё великолепие при смене точки обсервации, в то время как перспективы всего финансового мира кажутся подобными совершенному инварианту, как ты его себе ни крути. – Олег язвительно улыбнулся Громову: – Но моё неразрешимое положение разрешается неразрешимостью положения определенных адептов пирронизма. – Швеллер сильно прижал наушник к ушному проёму. – Что? Я не слышу, – громко произнёс он. – Индекс потребительской уверенности выше среднеисторического? Чудесно. Количество заявок на пособие по безработице находится на десятилетнем минимуме? Божественно. – Швеллер отпустил наушник. – Позвольте мне позаимствовать оптимизм Алана Гринспена: за двадцать лет кропотливых штудий рыночных индикаторов я еще не видел экономической конъюнктуры, равной мною наблюдаемой. Пусть эта история не нова, – он подмигнул Громову, – я повторил её для вольнодумцев, которых точно ещё ждёт их воздаяния итог.