Отсюда остро ощущаются отсутствие квалифицированных кадров и пространственная недостаточность мягких комнат в специализированных заведениях. При этом диагностическое отношение к авторам неостановочного экономического псалмопения с учетом возведения их обсессий к состоянию навязчивой нормальности становится обязательным сертификатом вменяемости того, от кого это отношение исходит. Увы, только сквозь призму диагностической подозрительности доступно ясное понимание того, что Ирвинг Фишер мог выступать за поддержку стопроцентного коэффициента резервирования по средствам «до востребования» с одновременным ходатайством в пользу программы «ценовой стабильности». Конечно, понятно, он мог быть покровителем других методов умеренного инфляционизма, но точно так же может быть, что таковым он тоже не был.

Мир иступляет вульгарностью своих умозрений. Нейтральность денежных знаков по критериальному признаку бездонности концептуальной бредоёмкости сравнима разве с девиацией в форме утверждения их всеобщей эквивалентности, ведь для сторон сделки ничто не может быть менее эквивалентным, чем обмен. Для всех тех, кто не плюёт на могилу Кантильона, не имеет значения, является ли государственное посягательство в денежное отношение программой «ценовой стабильности» или «стабильной инфляции», ведь экономический рост дефляционен как феномен. И так ли удивительно, что именно повальная фиктивизация ценовых индикаторов бессчётным сбродом ходатаев ценовой стабильности или инфляции, с учетом очевидной политической ангажированности академических проповедников и, как следствие, их несусветной гармонии по вопросу необходимости подобного инфляционизма, преподносится как панацея к цели решения любых экономических проблем? Пожалуй, очевиден ответ «нет».

Очередным отрицанием собственных наваждений, ставших оплотом общественного презрения рыночных отношений, стала анафема структуре «распределения» их результатов. И вновь отсутствие интереса к развертыванию процесса смещения этой структуры преподносится очень навязчиво, пускай оно и ожидаемо. Такова воля буквы этой веры. Дело в том, что предшествующее распыление благотворительных борщей, ритуально пропущенных сквозь глотки банковских элитариев и иных стратегических пищеварительных систем, сильно меняет всем весь мир. Но ведь во всякой процессуальной ритуалистике важна лишь покорность в рутине её совершения. И потому после законодательной легализации практики частичного резервирования, принудительной картелизации банковской системы, после сотен программ благотворительной помощи скопищу лощёных жиробасов необходимо нам и всем другим просто по-братски взяться за ручки, драматично выпучить свои системы обозрения и исступлённо потаращиться на коэффициент Джини, впаяв капитализму непростительное обвинение в обогащении не нищих и обнищании живых, уже живущих в нищете.

Но вот звучит рапсодия кейнсианского успения. Но это ведь неправда. На деле он припарковался сам в каком-то хосписе, где под надзором реаниматологов обращает в интеллектуальное рабство новые партии филистерских переднескамеечных ботанов с их кейнсианскими псалмами. По части диагноза был прав, конечно, только Джерри Джексон: «Кейнсианство чем-то напоминает чудовище Франкенштейна – оно всё никак не умрёт».

Громов обещал Азраилову выпустить его мертворожденный фельетон, но отказался лишь тогда, когда настало его время. Со стороны Громова это был жест, но не ответ:

– Я её не одобряю, – сказал он, когда прочитал книгу. – Богатство, которое ты создал, превышает возможности твоего тела по получению удовлетворения. А спасение всех остальных от них самих – дело недостойное высот твоего гения. Книга поразительна во всём, но я понимаю её жизнеутверждающее призвание силой блестящего цинизма твоей мысли. Она чудовищно прекрасна. Но именно это её качество поставит тебя на колени перед подошвами её хулителей и судей. И в этом они правы – она поистине преступна. – Громов смотрел Азраилову в лицо, словно стоял в обсерватории спокойствия.

Азраилов выпустил книгу за свой счёт. Комментаторы отмечали её «внутреннюю логику, правда, по меркам проктологии». Книга не была забыта в собственной безвестности, но и не стала обсуждаемой. Ей был вынесен обвинительный вердикт.

На зеркальной поверхности круглого стола отражалось несколько овалов телесного цвета. Если бы какой-нибудь позитивист решил, что эти отражения – Фаберже, то он бы оказался прав. Это действительно были лица, неотличимые одно от другого, единым фатумом и фабулой которых было намерение разбиться.

Внеочередное собрание партийных членов Национального финансового совета, созванное с целью нахождения возможностей выхода из кризиса, было телеологической катастрофой, их утверждением отрицания собственных умозрений в их же занятных разумениях.

Тогда, в той пыточной из света, они сидели и так усидчиво потели во имя своей Матери-страны. И только один из них положил её достойной шагистики, в которой беззаветно упражнялся, нервозно шествуя вперёд-назад под собственный бубнёж под нос из активистского сонета: «Нужно что-то делать!»

Вдруг в этом потеющем пространстве, минуя право своего вступительного слова, послышалось евангелистское послание от Алексея, который назывался Тихонов, министр финансистов Российской Федерации, что был бессменен, как Христос, в сём пантеоне из богов:

– Главное, что нам необходимо предотвратить, – это инфляционные спирали, инфляционный виток, когда за инфляцией индексируются бюджетные расходы, за индексацией бюджетных расходов растёт инфляция и так далее и тому подобное. Мы это знаем, прежде мы только этим жили. И сейчас, несмотря на все сложности и противоречия, нам необходимо это остановить.

В господине Тихонове всегда было много материи, её было больше, чем в самом эпицентре нормального распределения из тушек, умученных законом тяготения. И в этом своём положении по всем канонам из частотных допущений он был невероятен, как Елисей в архее.

– Прежде чем перейти к этим проблемам, – вцепился в своё слово представитель президента, которого в народе величали Софистом-библеистом, – я бы хотел подчеркнуть, что уровень безработицы беспрецедентен, как, впрочем, и размер пособия для бедолаг из числа этих безработных. Но эта арифметика как минимум отчасти сейчас на нашей стороне. Мною подготавливаемое социально значимое заявление оказалось весьма своевременным. Оно облагородит само понятие нужды и даже сделает безденежье желанным. Дело в том, что я не так давно был очень нищим, обездоленным и в непреходящей нынче вечности своего социального положения я понял, что именно богатство и сопутствующее ему благоденствие – корень проблем растления всех нравов. Поэтому я предлагаю объявить общественное обнищание официальным политическим ориентиром становления этого мира. О чём все мы будем веща…

– Довольно! – вдруг отрезал Тихонов. – Ещё слово – и я отправлю тебя в ту же деревушку, где ты собирал своих лягушат, передвигался на осле и одиночество своё, осёл, ты коротал с тем же ослом!

Сквозь загадочную тишину, посеянную в синоде Алексеем, тогда звучали лишь слова, сонет, псалом странной бродяжки взад-вперед: «Нам нужно что-то делать!»

Депутат Федерального собрания не типичного для идиотов гендерного признака погодя подчеркнуто медлительно нагнулась к своему братству через стол.

– Люди, – задумчиво произнесла она. – Они ведут себя непристойно. Им ничего не стоит поставить собственные эгоистичные интересы превыше высших выводов экономических выкладок. Разумеется, это непатриотическое несоответствие их индивидуальной манерности замыслу нашего патерналистского спасения осложняется извечной хворью, присущей нашему государству. Весь мир во власти дефляционных потрясений, а мы, видать, особые, словно трёхногие уродцы. Мы стоим на пороге инфляционной катастрофы, – она тяжело вдохнула, – которая, когда проявит себя явственно в своём неразрешимом для нас виде, сменит для нас те виды за окном, которые всегда были красивы.