– Да, вы правы. Дело обстоит именно так. Но, пожалуй, не совсем. Имеется ускользающе малая область, где мнимая множественность этого мира пересекается, порождая единый пространственный континуум, который мы называем реальностью. На её фоне всегда существовали убеждения, которые не соответствуют миру нашего опыта и идеальных конструкций, её удостоверяющих. А соответственно, я могу презирать подобные убеждения, а также тех, кто их разделяет.

Громов понимал: этот человек не мог себя поставить в более неудобное положение.

– В таком случае у меня к вам еще один вопрос, – сказал он. – Как вы намерены быть счастливым в мире, в котором вы презираете всех?

– А вы?

– А я и не намерен, – без сожаления парировал Громов и мягко улыбнулся: – Ну я, пожалуй, пойду.

Виктор поднялся, повернул за угол и вновь вспомнил о вилке, встав лицом перед дверью. Судьба, как оказалось, всё никак не покончит с ним одним, хотя с собой он сам уже давным-давно закончил.

Азраилов Михаил стал академической знаменитостью. Но это была дурная слава: макроэкономисты обвиняли его в пристрастии к «ортодоксальной», «литературной» экономической теории; эконометристы – в неспособности понять сущность их глобальных моделей; моралисты – в фатальном нравственном банкротстве; религиозные деятели – в неспособности аллегорически толковать придания древнееврейского фольклора; атеисты – в идеализме и антиэмпиризме. Агностики – в… мм… а агностики, люди, уверенные в лишь в том, что они ни в чём не уверены, пока не были уверены, в чём бы его обвинить.

Михаил переехал ближе к центру и начал работать в компании Громова. Он был свободен от любых должностных обязанностей за исключением «сделки с Дьяволом». Подготовка инвестиционной стратегии не отнимала у него много времени. Они играли на понижение против рынка, а для этого было достаточно просто «продать» индекс. Однако он также отбирал отдельные, наиболее переоценённые компании из числа крупнейших банков и высокотехнологических компаний Америки. Но здесь у него возникла одна забавная неувязочка, о которой предупреждал еще Уильям Боннер: денежные потоки, которые, в общем-то, не ожидаемы, не так-то просто дисконтировать.

В остальное время Азраилов писал книгу. Но с каждой прописанной строчкой его всё сильнее преследовало парализующее ощущение бесперспективности своей писательской деятельности.

Громов с пониманием отнёсся к этой «нелепой идее». Он честно сказал Азраилову, что это бессмысленно, но заметил, что окажет ему любую поддержку.

В то время в прессе становилось непристойно. Бесплатные рекламовыдаватели в одержимости его, Азраилова, генеалогией, потеряв берега и всякие ориентиры простого пиетета, пустились канканировать на просторах пикантной гинекологии в виду понятной каузальной связности первого и последнего. Но тут их постигло разочарование. Родители Азраилова были мертвы и безвестны. Они были подобны незримым призракам, чьё сомнительное существование предопределялось несомненностью существования их независимого продолжения. И это было единственное ими добытое о них знание, однако это нелепое затруднение не помешало им назвать его мать представительницей древнейшей профессии, а отца – алкоголиком, позабывшим о незамысловатой процедуре контрацепции.

Федеральная резервная система США свернула программу «количественного смягчения». Несколько позднее Председатель ФРС выступил с заявлением о повышении ставки по федеральным фондам.

Пока Михаил отдавался, по Громову, «бессмысленному словоплетению», сам он попал на одно телеинтервью, будто бы в прозекторскую. Интервьюер сразу принялась подвергать вивисекции его, Громова, прошлое, будто это был её личный секционный препарат. Она в первую очередь коснулась той якобы недостоверной информации, которую Виктор относительно недавно разместил в Интернете, на деле прибыльной, но в то же время очень рискованной сделки, и потому многие, следуя его инвестиционному Евангелию, потеряли всё до последней копейки и даже покушались на его жизнь.

– Эти людишки, – пояснил ей тогда Громов, – одержимые зеркальным синдромом Джованнини, думают, что это я лишил их всего. Они поели диких ягод, после того как я объелся ими, решив не погружать себя в элементарные основы проктологии. Они всегда желают сливок на своих вонтонах, считая, что в таких гастрономических пристрастиях способствуют своей нормальной перильстатике. Они не жаждут утруждать себя собой, словно во вне всегда найдётся тот, кто проведёт их за собой. Так было, да, увы, но не всегда, ура.

Интервьюер поморщилась, но с невозмутимостью «Мастера» Шмидта продолжила свою пыточную традицию, решив, что здесь она ему построит эшафот:

– Господин Громов, вы понимаете, что вы действуете в определённом правовом поле, где вас могут привлечь к юридической ответственности.

– Ответственности? – переспросил Громов, выпучив глаза наружу. – Мне, конечно, очень интересны восхитительные юридические излияния, которые вверяют мне ответственность за мою писательскую автономию. Я сбросил некое измышление прямиком в информационное пространство нашего окружения. И кто бы мог подумать, что вся моя бессчётная отара лицемерных злопыхателей, когда дело доходит до предельной ценности дополнительных денежных единиц, забудут бремя своей злобы. Дело в том, что наш диспут не о неизбежной реализации вероятности неблагоприятных последствий самих действий, мы говорим ведь о свободе. Однако с учетом нативной примитивности человеческого разумения, статистической асимметрии количественного распределения бед и того, что им представлено как счастье, а также их неизбежного последствия – все мы итог приспособления к несчастьям, – она, свобода, в первую очередь это свобода нести ахинею и сеять ровно вместе с нею разнокалиберные распри. – Громов окинул взглядом своего интервьюера, сладко подумав о склоняемости этого существительного, ведь дама напротив показалась ему весьма привлекательной.

Женщина мягко улыбнулась, задобряя свою жертву и удобряя ту почву, в которую она её сбросит. В её улыбке читалось что-то вызывающее.

– Господин Громов, вы говорите так, будто бы логическое воззрение на столь эмоциональный мир обладает неизмеримой в нём применимостью. Однако, что касается лицемерия, в поведенческой плоскости, которая во многом определяется этико-эмоциональной составляющей, эксплуатируете последнюю столь виртуозным образом, что смогли на этом построить свою многомиллиардную империю. Еще никто в истории не сделал финансовым удобрением своё глумление над общечеловеческим стремлением к этике в жизни, её моральным возвышением столь безответственным, вульгарным образом. Никто. Пожалуй, это только вы. Да просто посмотрите на упражнения ваших маркетологов: «Пилюли, которые не вставляют, этически недопустимы» – такова реклама одеколонов вашего концерна.

– О морали важно говорить – не обладать. – Громов премило улыбнулся. – Ведь со вторым у нас такое сущее сварение от слова «отравление» с летальным на хрен несварением. Давайте прямо. Какие именно интеллектуальные аберрации способны применить ваши эти этические извращения к представителям такого, чтоб не соврать, уродливого рода? Да и применить к чему? К пустому обобщению?

– По подтвержденной информации, у барсуков и долгопят нет никакой этической системы. Пока нет.

– Допустим, – ответствовал Громов. – Допустим, что это так. Но смею заметить, что слово «мораль» имеет несколько иное наполнение – а я настаиваю, что оно вообще нульмерно. В рамках той штуки, что вы называется великой человеческой историей, а я именую чередой неутомимых пенетраций, эти людишки, помимо своих отчаянных совокуплений, только и делали, что заливали улицы кровью. Возможно, именно это казалось им благочестивым, а то и прекрасным. Или, если угодно, никакая мораль не отгородила этих катехизированных доктринёров и парламентариев от постановки этой кровавой бойни.