Раскаты оваций, сорванных мистером Швеллером, резонировали в стенах актового зала, порождая смутное ощущение тектонической активности на стыке двух массивных плит.

– Возможина всио не так адназначна, – с праведным скепсисом вмешался Аджвад. – Возможина, если измянить уравень масшатабиравания и перейти к отраслеовому, то акция високотихнолагичеки падкованых капаниий, можна трактавать как перекупленный. Паказателя праизводственных заказа был пересмотрён в старана понижать. Однака всио эта ничто, если глаз мы обращаем на целая эканомика, которая несамненна в условиях безинфляциенного роста, выглядит инвестициона привлекательна.

– Прям как твои лосины, – произнёс Громов.

Аджвад многозначительно улыбнулся, с однозначностью не понимая, комплимент ли был ему адресован.

– Вам нравица? – серьёзно спросил он.

Громов закатил глаза к потолку.

– Господа, – произнёс он, – позволю себе заметить, что панагия Богоматери Марии на ваших бренных сгустках плоти – это, скорее, было то, что у груди носила та, которая Кюри.

– Позволю себе заметить, – вмешался Олег, – что нравоучения, без устали звучащие из уст того человека, чья инвестиционная компания вот-вот предстанет перед миром удобрением для панихиды над идеей, эксгумированной каким-то из пигмеев, звучат как девиантный моветон. Но забудьте. Прошу вас. Сложно очистить понятие пиетета от привкуса пристрастия с партийным предпочтением. Оно, как скалы, во многом зависит от выбранной точки их обсервации. Давайте здесь и наконец перейдём к фактам, фактам и только к ним одним. Какова текущая доходность открытых позиций вашей компании?

– Она отрицательная, – бесцветно ответил Громов.

– Она отрицательная, – спародировал Швеллер. – Знаете, почти уверен, что вы недоверчиво относитесь к информации, не понимая просто её сути. Для большинства людей она питательный бульон для проведения абсорбции бессмысленных впечатлений, вменяющих им чувство сносности их бдения и превосходства собственных блеяний. Но для меня она лишь инструмент. К примеру, вчера я читал. О вас, мой друг, вернее, ваше интервью. В нём вы обозначили свою «бычью» позицию по рынку довольно односложно, при этом у вашей компании открытые позиции имеют, так сказать, медвежье настроение. Я, конечно, не психиатр и даже не проктолог. Но на лицо ведь довольно неоднозначная девиация в формате однозначной диссоциации. Возможно, использование клинической терминологии – мера несколько чрезмерная, ведь я помимо прочего и не орнитолог. Возможно, вашу мысль способен уловить лишь деревенский птицевод.

Сквозь шелест аплодисментов Громов отчётливо слышал весёлое рокотание публики, ведь он впервые был унижен перед ними. Но он покойно сидел с видом человека, которого совсем не трогает любая слава. Конечно, он знал, что в воспроизведённом Швеллером интервью тот опустил ожидаемую им асимметрию по направлению смены численных значений котировок финансовых инструментов. Ведь если тренд в итоге сменит своё восходящее направление, а «волатильность станет волатильной», то его величество Рынок с переменчивостью, не подотчётной даже думским законновыдавателям, сметёт с инвестиционного партера всякого тупого шарпееодевателя.

– Господин Громов, – когда овации угасли, ласково обратился к нему Швеллер, – я понимаю, вам нелегко. Да. Не сочтите, пожалуйста, за обыкновение, моё не очень почтительное отношение к тем, кто слабее моего великолепия. Но вы привыкли побеждать уже побеждённых. Вы привыкли преодолевать то, что уже осталось позади. Вы действительно победитель в этой жизни. Да. Но вы никогда ещё не сталкивались с тем, кто побеждал не меньше вашего.

Виктор достал сигарету из кармана, сладко прикурив на федеральных каналах. Он перевёл свои ядовитые зелёные глаза в сторону Олега:

– Вы видите меня, господин Швеллер?

– Разумеется.

Громов стряхнул пепел на пол:

– Я спрашиваю, потому что у вас в ухе торчит слуховой аппарат, а вот пенсне вы, кажется, сегодня позабыли.

Сквозь налёт лёгкого изумления глаза Швеллера приоткрылись чуть шире.

– Это наушник, господин Громов, – произнёс он, заботливо улыбаясь. – Информационное просвещение должно быть включено в содержание понятия человеческой успешности. Скажу прямо. Фама, несомненно, прав. Микроскопические проявления неэффективности рыночного механизма были устранены мощью алгоритмической торговли. Рынки – неангажированные интеграторы всех мыслей и мыслимых действий, где это само по себе кажется немыслимым лишь по недомыслию. И потому единственное информационное преимущество, которое только впоследствии станет общественным достоянием, есть инкремент успешности того тернистого пути, который выпал нам, инвесторам. Вы с этим, видно, не согласны. Но, применив метод единственного различия к векторам нашего инвестиционного поведения, мы так легко с вами поймём, почему вас, а не меня, клонит на дно уже давно.

Громов выдохнул сигаретный дым и повернулся к своему второму оппоненту:

– «Аджвад» переводится с арабского как щедрый, верно?

– Да, – ответил тот. – Но к чиму ви эта?

– Знаете, в моей голове постоянно возникают весьма нелицеприятные размалёвки. Акустические индикаторы расстройств аутистического спектра перерастают в кинематографические сцены с весьма занятным соревновательным подтекстом. Мастистые слюноносцы мерят своё гипотетическое эго метражом действительного разлета своего ДНК при подведении ими оснований под образцы своего слюнявого почтения. Но только лишь сегодня мизансцена настолько сочно иронична. Ведь скоро наступит тот день, когда этот банальный бонвиван, – он указал на Олега, – под фимиамы слога Фамы будет с щедростью вашего имени финансировать непомерную меру моего сребролюбия ввиду содержательной полноты своей бездонной бредом веры. – Громов очаровательно улыбнулся и откинулся в кресле. – Да нет же. Всё это чушь. На самом деле я просто хотел послушать, как вы говорите на русском языке, потому что, видите ли, я мазохист.

– Да чито ви сибе позваляете?! – воскликнул Аджвад.

– Это просто прекрасно, – ответствовал Виктор, стряхнув пепел в стакан не обделённого щедростью гастарбайтера.

– А это еще чито?! – завопил Аджвад, весь целиком, и телом, и лицом, смещаясь цветом в спектр красного.

– Господин Громов, – вмешался миротворец Швеллер, – а вы умеете сохранять чувство юмора даже в подобных для вас неблагоприятных обстоятельствах.

– Мм… мистер Швеллер, – последовал ответ, – а вы умеете нести ахинею, даже когда кажется, что ахинеестей просто некуда.

Олег нервным, отрывистым движением снял с себя наушник, положив его себе на колено:

– Давайте не будем унижаться пустым искусством сочетания словес. Я сегодня много говорил о Боге. О вашем воздаянии небес. Вы религиозно обездоленный идеологический отщепенец, верящий в вакуум своего существования. Конечно, я знаю, что вы не верите в Бога, но я вижу, Он ответил вам тем же. И если уж не Бог Авраама нам судья, то в этот день мы под судом достопочтимой вами реальности. И этот Бог, вы уже видите, проявил себя явственно в необходимости санации компании, которую вы так тяжело построили за жизнь. И это кара вашими словами, ведь индульгенцией для вас и воздаянием судьбы будет итог семьи Кюри!

Виктор не ответил. И в этот вечер он ведь впервые не казался побеждённым. Он будто бы являлся с ним одним. Он, бонвиван, не унывал, но в зале он не смог найти глаза-опору полубога, и потому он опустил свои.

– Давайте на короткое время перейдём к вопросам из зала, – сквозь напряжённое молчание вмешался конферансье.

Под этот призыв в центре зала на ноги поднялся доброволец. Обветшалый мудрец, с большим угловатым носом, блестящей лысиной и военной бижутерией, сияющей на его дряхлой груди, он торжественно стоял, обвинительно показывая пальцем в сторону Виктора Громова.

– Господин Громов, – произнёс он своим бархатным голосом, – в былые времена считалось, что игра на понижение суть дело, стоящее вне любых, пусть самых произвольных моральных границ. Оно было запрещено именем закона в тандеме со святым словом. Разумеется, доктрины морали претерпели множество модификаций, прежде чем стать их современной вариацией. Но всё же. Идёт война, господин Громов. С потребностью, с нуждой. И если-таки произойдёт ожидаемое вами бедствие, многие из тех, кто просто хочет прожить жизнь, не смогут обеспечить своим детям даже простого выживания. А то, что я обнаруживаю в вас, в мельчайших внешних проявлениях вашего эмоционального состояния, – не равнодушие к парусии, но радость ожидания конца. И потому для вас вопрос: как же вы спите по ночам?!