Мы с ним весь день играли

На улице пустой,

Мы ждали, когда мама

В обед придёт домой.

Находка громко лаял

И руки мне лизал.

И не дождавшись мамы,

Домой его я взял.

Папа качает головой в такт незатейливой песне. Маленькая я прижимается к нему и замирает, кашель прекращается, глаза под веками перестают бегать. Она спит. А настоящая я тянусь к отцу, мне никак не поверить, что это он. У него такой длинный нос, слеза стекает невероятно долго и зависает на остром кончике. Песня обрывается. Ни маленькой, ни подросшей Яре не узнать, чем заканчивается летний день мальчика и его находки. Папа перекладывает меня на полку, укрывает двумя тонкими одеялами. Мама стоит позади, сжатые губы превратились в кривой шрам, она плачет и молчит.

– Не смей отдавать её, – говорит он маме.

На подушку он кладёт блистер. И медное кольцо. Я не могу этого помнить. Но помню. И вижу. Он уходит. За туман. Он поменял свою жизнь на лекарство. Он пойдёт работать в шахты, затопленные радиацией. Ведь именно там добывают топливо для Ковчега… А я останусь гореть на изъеденном клопами и крысами матрасе.

Но мама зло сказала:

«Не нужен мне твой пёс,

Самим нам места мало!»

И я его унёс.

Он не допел, но слова песни сами всплывают во мне. Жар отступает, череп собирается воедино…

Щупы отсоединились. Втянулись в монитор. Платформа погасла. Я рухнула на пол.

Меня тут же подхватили.

– Живая, – медики набежали, – Х-011. Инъекционный комплект номер 44А.

Вокруг сновали Стиратели.

– Неудача, – двое подняли рыжебровую девочку, руки и ноги у неё вывернуты, – неудача, неудача, – они собирают урожай первого дня. Некоторые покрыты ожогами, у других раздроблены пальцы, у третьих глаза затянуло бельмами.

Я заметила Магду, она обмякла возле своего монитора. Надин валялась на платформе, прижимая ног. Стиратель разжал мой кулак. На пол упал шуршащий блистер. Один из медиков подобрал его.

– Антибиотик… старого образца. Из тех, что мы раньше спускали вниз. Отнести наверх!

Меня или блистер?

– Нужно разобраться, откуда он взялся.

Туман остался далеко в прошлом. Вместе с моим отцом. Блистер сохранил остатки лекарства, крохотные серые крупицы. Из ста семидесяти отобранных в день распределения девочек осталось девяносто пять, но я тогда ещё об этом не знала. Не знала я и то, что все ярусы Пирамиды остановились, чтобы смотреть на худого, измученного человека, проступившего из тумана, пока я извивалась и кричала под воздействием опутавших меня проводов. А человек на балконе заинтересованно смотрел вниз, когда меня тащили прочь.

Дни разделились на два тошнотворных действа. Больше учитель не говорил о том, что было до Катаклизма. Его уроки превратились в постоянное заучивание восхвалений Лидера, монотонное пение и притворное ожидание грядущего Посвящения, на котором старшие дети получат назначение, а мы впервые увидим объект всеобщего поклонения – первое. Второе: вспышки в голове под сводами прозрачной Пирамиды. От нас требовали результаты, чтобы в дальнейшем и мы могли получить назначения и приносить пользу Ковчегу. Некоторые показывали результаты с первых дней, особенно Надин и та любопытная Кью. За ними подтягивалась могучая, похожая на гору Ди. Магда в основном пускала слюни, но и её медик порой благосклонно кивал. Девочек разделяли на группы по способностям: физические, ментальные… Я никуда не попадала, не могла ничего, даже туман не получался. Возможно, если бы они объяснили природу наших умений, сказали, чего именно ждут от меня… Мне казалось, что они и сами не знали, на что я гожусь. Я билась на платформе, падала без чувств. Попеременно ко мне являлись папа и мама, Том и Хана, Марк. Хорошо, что Макс не материализовывался. Но на память от них ничего не оставалось. Я просто тонула в их сумбурной речи, они звали меня, ругались, Том и Хана обжимались, постепенно открывая мне новые грани их совместной жизни. Я словно подглядывала за ними. А потом валялась опустошенная. Почти не ела. Меня кормили насильно. Вливали в вены, а когда надоедало, вставляли трубку в рот. Желудок наполнялся мерзкой слизью, а я извергала видение за видением. На этом мои способности заканчивались. Старший Стиратель, по всей видимости, не заинтересовался мной. Да и я бы сама собой не заинтересовалась.

Из этого дрейфа в полуобмороке меня вывел планшет. Каждый вечер я тупо тыкала в окошки и листала список детей Ковчега, без конца открывала пустую папку «Декоративные дети».

– Ну откройся же! Я точно знаю, в тебе что-то интересное! Давай, говорю, открывайся!

И однажды планшет послушался. Я нажала на папку, там появился файл, развернулся текст. Я накинулась на строки, и случилось нечто удивительное. Ковчег преподнёс мне сюрприз, я погрузилась в чужое время, чужую жизнь.

– Выход есть. Сегодня Финниган рассказал мне о социальном эксперименте, курируемом правительством. Мы стояли в очереди под номером семьдесят тысяч триста два. Каждый раз перед сном я вглядывалась в ночное небо. Звёзд в вышине казалось меньше, чем звёзд на земле – окна домов сияли рекламой, обещали лучшее качество, меньшие затраты, запредельные возможности. Небоскрёбы напоминали рождественские ёлки, сплошь в огнях проекторов и экранов. И я верила в чудо. Ждала всполоха падающей звезды или Санты в июле. Потому что только чудо могло нам помочь. И Калеб, кажется, сейчас совершит чудо.

– Финниган твой контролёр?

– Да, он заинтересован в мне как в специалисте, но утверждает, что пост я удержу только при наличии полной семьи.

Мы доказывали, что достойны, уже пятый год. Калеба повысили. Новый пост начальника отдела распределения пищевых ресурсов дарил надежду. Цифра очереди сдвинется на добрые десять тысяч. Но останется ещё шестьдесят тысяч и злополучных хвост – триста два. Столько счастливчиков впереди нас. Они лучше и достойнее? Сомневаюсь. Годам к пятидесяти мы, возможно, получим разрешение. И мои руки наконец-то ощутят тяжесть и тепло маленького тела. Я стану мамой.

Если, конечно, за это время Калеб не провалит испытательный срок, не совершит просчёт или не найдётся специалист моложе и результативнее. И если я не сдам ИМ – экзамен «Идеальная Мать».

– Я объяснил нашу ситуацию. Наш номер очереди. Он предложил поучаствовать в экспериментальной программе. При согласии нам выдадут разрешение на двоих детей.

– И ты столько молчал? – желание удавить мужа и расцеловать его разрывало меня.

– Я взял время на раздумья. Ты не согласишься на условия эксперимента.

– Не соглашусь на двоих детей? Калеб, ты в своём уме? Мы пять лет проклинаем счётчик очередников за одним ребёнком, а тут двое. Такую роскошь может себе позволить только… – я указала пальцем в потолок, подразумевая сильных мира сего.

– Ты не спросишь, отчего вдруг нам предложили подобную роскошь, как ты выражаешься?

Мне было плевать. Возможность получить сразу двоих затмевала любые попытки разума задать вопрос.

– Ну хорошо. Отчего? Что там за условия?

Калеб сделал глоток вина больше для вида.

– Один ребёнок будет стандартным.

Я чуть не отбросила планшет. Файл подтверждал рассказ учителя. Это было! Стандартные люди! Вот же он, Калеб, так и сказал. Я еле сдерживалась от крика, с трудом заставляя себя читать дальше.

Этого я никак не ожидала. Сперва решила, что ослышалась.

– Что?

– Стандартным. Одного нам по всем правилам отредактируют, второй останется без изменений.

Калеб смотрел исподлобья, ждал реакции. Я молчала. В голове разворачивалась сцена: брат хлопает дверью. Его жена, круглая, рыхлая, беременная стоит за окном, плачет, плечи вздрагивают. Он обнимает её, они уходят. Я смотрю вслед, но мать уводит меня от окна. Брат выбрал женщину из Пятого района, приверженку течения стандартных людей, они сделали ребёнка естественным путём. Брат умер для нас.