Колонну проверили. Поправили выбивающихся из ряда, оторвали наконец от меня Магду. Распределители суетились.
Началось.
– Ты, ты, ты, – палец тыкал в грудь некоторых из нас. – Ты, – шеренга полуголых детей выстроилась в длинном коридоре. Лампы гудели, заглушая дыхание страха. – Ты, – равнодушие, затянутое в чёрные перчатки. Приглушённый респираторной маской голос, трудно выбрать, что пугало сильнее – И ты! – меня качнуло, палец воткнулся в солнечное сплетение. Больно.
– Указанные выдали положительный результат. Остальные возвращаются к семьям!
Мама не обманула…
Магда подпрыгивала в нетерпении. Я видела, как дрожат её руки, как она пытается приклеить их к бёдрам и стоять ровно. Те, кто не прошёл отбор расходились, цеплялись друг за друга, бежали прочь. Они не оглядывались, они старались забыть наши лица. «Моя подруга Хана больше мне не подруга», – осознание пронзило меня, в животе опустело. Она выплачет воспоминания о нашей дружбе в облезшую подушку сегодняшней ночью. Я представила её заплаканную, с опухшим носом. Слёзы повисли на ресницах, я шмыгнула, быстро вытерла глаза. Образ скорбящей Ханы вызвал предательскую дрожь в коленях. Сквозь охватившее меня волнение расслышала слабый голос, он утверждал, что я напрасно представляю Хану такой. Она быстро забудет меня, ведь у неё есть Том. Она свободна, ей незачем забивать память мыслями обо мне. «Ты не прав! – я сопротивлялась. То, что это был мой собственный голос, мучало и заставляло колени дрожать сильнее. – Она любит меня и будет помнить. И я сберегу воспоминания, чтобы выжить».
Магда выхватила стопку вещей у распределителя прежде, чем тот отсчитал полный комплект. Она улыбалась, только она одна. Дурочка. Не потому, что я её не люблю, а потому что Магда в самом деле дурочка. Такой родилась – абсолютно глупой и абсолютно счастливой. Творец, бог, мать природа или кто там ещё, допустивший всё происходящее с нашим разваливающимся миром, не дал ей мозгов, зато одарил умением радоваться и пускать пузыри в уголках рта. Удивительно, что она вообще столько прожила. Родители тряслись над ней четырнадцать лет, прежде чем сдались и выкинули на отбор, как, впрочем, и меня. Но в моей семье оставалось трое братьев, а Магда – единственный ребёнок.
– Иди, Магда! – шепнула я сквозь зубы. Она застыла в обнимку с комплектом.
– Платье, – пузырь счастья лопнул на губах.
Заминки не дозволялись, шокер бил под рёбра. Магда согнулась пополам, уронила заветные тряпки, улыбка надломилась болью.
Помочь или не помочь? Мать всегда твердила, что жалость до добра не доведёт. «Помяни моё слово, ты помрёшь, помогая какому-нибудь глупцу». Глупец есть, смерти я боюсь меньше, чем того, что ждёт впереди. Итог любой смерти известен, итог Церемонии предсказать нельзя. Шокер загудел во второй раз. Я наклонилась, сгребла вещи, впихнула комок куда-то в скрюченный живот, толкнула Магду вперёд. Иди! Засеменила следом. Решения здесь принимали в доли секунды. Вроде я ещё жива, значит, Магда не тот глупец или время не пришло.
У входа в дезинфектор детей отмечали галочкой на прозрачном планшете. В поселении был один такой, не работающий со времён до Катаклизма. Его показывали, по рукам не пускали, вдруг заляпаем, обойдёмся переработанной серой массой, расползающейся под локтями, именуемой бумагой. Работающие планшеты мы видели только у людей с Ковчега – спускаясь с небес на землю они почти не смотрели на живущих на ней людей, только на экраны планшетов. В год прибывало до десяти групп с Ковчега. Учителя, проверяющие уровень знаний и просвещающие о событиях Катаклизма, но никогда не говорившие о том, какая жизнь была до него и что послужило ему причиной. «Мы все обязаны Ковчегу, поднявшемуся из огня и крови и подарившему надежду». Мы твердили эту фразу, учителя наслаждались нестройным хором. Прилетали медики, они отделяли совсем больных от тех, кто мог выкарабкаться своими силами. На Ковчеге пользовались иными технологиями, точнее у нас не существовало вообще никаких технологий, у нас были больные, небожители же не болели. Медики проводили предварительные анализы детям в возрасте одиннадцати-двенадцати лет, основываясь на них, распределители отбирали подростков в Ковчег. Медики часто выступали судьями, зачитывающими список обвинений и отправляющими нарушителей в шахты. Ковчег следил за нами – многоглазое чудовище, парящее в небе. В перечень нарушений входило: кража, убийства, изнасилование и сомнения в Ковчеге. Я не видела среди наших жалких, худых и понурых людей воров – когда ни у кого ничего нет, воровать бессмысленно. Существовали обмен и взаимопомощь. Смерть не нуждалась в помощи убийц, а изнасилование… Мама говорила, что оно могло даже скрасить однообразные дни. Зато сомнения в Ковчеге, попытки наброситься на прибывавших из его брюха, не допустить детей до отбора или выпросить лекарство – вот чего хватало с избытком. Подобное приводило в шахты, где добывали, как мы думали, топливо для Ковчега, откуда уже никто не возвращался. Хотя некоторые шли в шахты добровольно – из-за тех же лекарств, совсем как наш папа, который сперва добровольно помогал больным из шахт, а позже остался в их плену навсегда…
И естественно, спускались к нам распределители, забирающие детей и вручающие их семьям свежие, живые продукты, одежду и медикаменты. «Дети бесценны. Наш долг – их спасти, – твердили они. – Мы предоставим им будущее, а вам – средства к выживанию». Они все спускались с планшетами, бодрыми голосами и прямыми спинами. Мы встречали их разрушенными домами, настороженными взглядами и торжественным урчанием желудков.
В темноте комнатки, где нас оставили переодеваться, мы не видели друг друга, но жались, слеплялись в многорукое дрожащее от страха существо. Судя по кряхтению, каждый пытался наощупь попасть в штанины или рукава. Что-то мокрое прижалось к щеке, оставило прохладный след. Чьи-то слёзы или слюни Магды? Над головами раздалось шипение. Заработали динамики, загорелись зелёные огни на полу. Они вели к толстой двери, тоже мерцающей зеленым.
– Я буду называть ваши имена. Названный незамедлительно направляется к двери. В случае задержки явится распределитель, и ваш отбор будет считаться завершённым. Павел.
От клубка тел отделился мальчик. Ноги подводили его, он спешил. Дверь открылась горизонтально, мы выдохнули в изумлении. Павел шагнул в проём, и секции двери сомкнулись.
– Она его съела, – хихикнула Магда.
– Заткнись, – шикнула я и сразу же почувствовала, что не стоило. Магду вызвали, когда нас оставалось четверо по углам небольшой комнаты. Она не хотела стоять одна у холодной стены, я не встала рядом, ей пришлось переминаться с ноги на ногу, перебарывая желание подойти ко мне. «Магда», – прогремело над нами. В дверях она обернулась, никто не оборачивался. Магда улыбалась, опять улыбалась, я впервые подумала, что она не глупая. Возможно, улыбка её должна была стать нашей поддержкой, но мы не осознали этого.
Я считала отобранных, пока ждала, перебирала по памяти имена. Восемнадцать. Останется семеро, моё любимое число. Я родилась седьмого июля семьдесят седьмого года от Великого взрыва. Не того, что создал Вселенную и разметал пыль жизни по всем её уголкам, об этом рассказывали учителя с Ковчега, а того, что разнёс половину планеты, превратив оставшийся ошмёток в грязный колониальный мир, над которым царствовал в сияющем великолепии Ковчег.
В Ковчег попадут только семеро. «У тебя есть шанс, это твоё число», – обещал мне Том. Он точно женится на Хане, они назовут своего первенца в мою честь? Вдруг одна слезинка останется на дне глаз Ханы. Если, конечно, у них родится девочка. Если Хана вообще сможет родить. С этой мыслью я вошла в пасть двери.
Помещение дезинфекционной оказалось чуть больше предыдущего, идеально белое. Дверь сомкнулась за спиной, не оставив даже щели. На полу ровно в центре блестела круглая решетка слива. «Раздеться», – голос в динамике приобрёл металлические нотки. Я спешно стянула рубище, которое нам выдали, удерживая за зубами вопрос, зачем тогда нужно было переодеваться. «В печь». Слева открылось маленькое окно. Я бросила туда вещи, пламя вырвалось со всех сторон разом, окошко закрылось. Часть меня сгорела в этом огне вместе с жалкими тряпками. «Встать в центр». Я встала над сливом. Из стен и потолка появились гибкие шланги. Струи воды ударили по коленям, плечам, пояснице, шее, животу, груди. Я не удержалась на ногах, лоб впечатался в белый пол, в голове словно что-то разорвалось яркой вспышкой, перед глазами замаячили круги. Струя била и била, горячая, беспощадная, с резким запахом. Дезинфекционная заполнилась паром, стены поплыли. Я силилась встать, упиралась локтями, подтягивала ноги. Казалось, острые ножи режут кожу, что я вся сплошь открытая рана, разъедаемая солью. Я плакала смесью слёз и дезинфекционного средства, кашляла и просила перестать. На миг мне послышался мамин голос: «Чтобы тебе ни уготовили, терпи».
