С трудом понимая, что делаю, я добрела до телефона, и, несмотря на раннее утро, набрала телефон Вадима.

— Привет! Не спишь? Уже не спишь? Ну, значит просыпайся окончательно и приезжай. Как зачем? Напечатаешь вместо меня слово «Конец», — пошутила я, пытаясь говорить бодро и весело, но язык заплетался, и моя речь могла сойти за разговор не совсем трезвого человека.

Возможно, для кого-то подобное предложение прозвучало бы полной ересью, да еще и в такое странное время, но Вадим, с нетерпением ожидавший финала, примчался сразу же, в рекордно короткий срок, не смотря на расстояние между нашими домами и небольшую метель, затруднявшую проезд на дорогах.

Уже спустя полчаса он ворвался ко мне, свежий с мороза, обдавая с порога колкими снежинками и волнующим ароматом скорого нового года.

— Рукопись — сюда, быстро! — вместо приветствия бросил он свою коронную фразу.

Пока учитель читал последние два десятка страниц, я напряженно всматривалась в его лицо, пытаясь угадать, что он чувствует. Я очень хотела увидеть, как Вадим встретит окончание этой истории, мне был важен каждый нюанс, каждый оттенок эмоции, которые способен был вызывать текст.

Смерть моего героя была окрашена в другие тона, нежели уход Ярослава. Если Яр сделал это осознанно, попрощавшись со всеми, кто ему дорог, то его литературный собрат, так и не сумевший побороть страсть к саморазрушению (в отличие от меня, причинявшей себе боль ожогами, он «облегчал душу», нанося глубокие порезы) — в какой-то момент просто не удержался от того, чтобы пойти чуть дальше. Навстречу смерти, а не очистительной боли.

Здесь не было объяснений, не было писем, не было тоски и печали его настоящих друзей. Мой герой был и остался катастрофически одинок — и выбору опустошенного, больного, отвергнутого всеми человека, я посвятила заключительную главу, не жалея красок и откровенности для того самого мира, на который ему теперь было так же искреннее плевать.

Возмездия в истории, как и в реальной жизни, не было. Виновник болезни героя, которого я преподнесла так же, как и Яр — размыто и общими фразами, будто бы стараясь удержать последний его секрет от людей — продолжил свою беззаботную жизнь-пиршество, не опасаясь наказания или ответственности. Умирая, герой прекрасно понимал, что общество осудит его, а родители, погоревав для галочки, так и не попытаются узнать сына. И никто, ни одна живая душа не пожалеет о его уходе.

Но ему было все равно. В смерти он искал того, чего не нашел при жизни — умиротворения. Чтобы не нужно было больше ждать одобрения, понимания, приятия, не пытаться уйти от любви, которая будто яд, разъедает изнутри. Именно в этом, в полной самодостаточности и отречении я увидела секрет его счастья.

За эту самую мысль и зацепился Вадим, после того, как последняя страница была прочитана.

— Концовка конечно… интересная, — прокашлявшись, заговорил он осипшим голосом. — Написано мощно, сильно. По стилю и форме у меня нет претензий, пробирает. Но Алексия, откуда эта безнадега в твои двадцать лет? Почему такой депрессивный конец? Меня будто камнем придавило — так я известный чурбан. А представь, как запоют нервные святоши? И, надеюсь, ты понимаешь, что история с таким финалом получается совсем уж неформат. Да восемь из десяти издательств сразу же откажут нам именно из-за «пропаганды суицида» или какой-нибудь подобной хреноты. Хотя, ладно, черт с ним, с форматом… Писать по канонам давно неинтересно, а с издательствами мы еще повоюем. Но зачем, скажи мне, напускать столько чернухи, написанной, не спорю, отлично и с надрывом, но… Неужели это та самая основная идея, ради которой ты все затеяла?

— То есть, концовка кажется тебе слабенькой? — чувствуя, как все холодеет внутри, переспросила я. — Не оправдывает всей той работы, которую я… которую мы с тобой проделали?

— Да нет, черт бы тебя побрал, птичка! Я не об этом. Концовка сильная, как жирная черная точка. Слишком черная. И слишком, знаешь, жизненно правдивая. Никто не хочет об этом думать, но живем, как и умираем мы чаще всего одни. На твоего героя все забили откровенно, а большинство из нас просто закрывает глаза и прячется от этого. Мы окружаем себя приятелями и прихлебателями, чем больше, тем лучше. Мол, смотрите, какой я, всем нужен! А на самом деле — всем друг на друга плевать. Потому что те, другие, тоже бегут от одиночества и тоже спасаются за счет принадлежности к стае. Вот так и используем друг друга, прикрывая неумение идти по своей дороге и жить по своим правилам. Скажу честно, это больная тема для меня, Алексия. Да ты уже и так поняла это… — Вадим шумно выдохнул. — Задела ты меня за живое. Очень сильно задела. Вот только не нравится мне, что ты пришла к этому выводу так рано. Я начинаю думать, что слишком дорогой ценой далось тебе это прозрение. Уж лучше бы ты так и оставалась наивно-восторженным желторотиком, да писала себе о любовях-страдалищах.

Я смотрела на Вадима во все глаза и улыбалась, понимая, что его непритворное волнение было лучшей наградой за мою усталость и недоспанные ночи. Слова насчет неумеренной депрессивности и жесткой правды жизни ни капли не расстроили меня. Наоборот, после такого я больше не боялась отпустить роман, что и продемонстрировала, выдернув из рук Вадима последний лист, и, подбежав к столу, размашисто вывела шариковой ручкой финальное "Конец" под последней отпечатанной строчкой.

Вот и все. Так, символично, под конец века, я закончила свою первую книгу.

— Алексия! — недовольно буркнул учитель, так и не вышедший из состояния хмурой задумчивости, в то время как я рассеянно-счастливо любовалась делом рук своих. — Помнишь, я пообещал, что мы напьемся по-человечески, когда ты впервые опубликуешься? Считай, что я наврал. Надо напиться сейчас. У тебя есть что-то в закромах, или мне метнуться в ликеро-водочный, в лучших традициях всех алкоголиков — в семь утра?

Я перевела на него взгляд, полный недоверчивой радости. Праздник? Так рано? Хотя… Конечно же да! Пусть будет праздник! Ведь мы оба так долго шли к этому утру и заслужили возможность отметить окончание нашей работы.

Не чувствуя усталости после бессонной ночи, я тут же начала приготовления, втащив в кухню все самые важные, на мой взгляд, атрибуты замечательного времяпровождения: свечки, гирлянды и даже один сувенирный фонарик. Вадим смотрел на это скептически, радуясь хотя бы тому, что приобщаться к традиции утренних алко-побегов нам не пришлось. В холодильнике, кроме жалкого кусочка сыра и нескольких яблок в ожидании нового года стояли бутылка шампанского и недопитый коньяк. Но учитель оценил это «богатство выбора» весьма скромно:

— М-да… Ну ладно, для разгона хватит. В конце концов, если душа развернется и запросит добавки — всегда есть гастроном за углом, так что… Поехали! — заявил он, присаживаясь к столу и недоверчиво поглядывая на многочисленные мерцающие огоньки свечей, дополняемые сиянием моей блаженной улыбки. — Ты от огня отодвинься… Не хватало, чтобы мы тут вечеринку для пожарников с утра пораньше устроили. У нас, вообще-то, другой повод. Я вот даже тост придумал, несмотря на всю мою нелюбовь к ним… ну ты знаешь.

— А может, это и не тост, а застольная речь! — послушно отбрасывая волосы назад во избежание возгорания, радостно заявила я, пытаясь ободрить учителя.

— Застольная? — недоверчиво приподнял он бровь. — Ты где здесь застолье увидела, святая простота?

Я сконфуженно уставилась на нашу спартанскую закуску — яблоки-мандаринки, кусочки сыра и четверть шоколадки.

— Ладно, не парься! — приказал Вадим, глядя на мое лицо, огорченное пониманием, насколько я плохая хозяйка. — Мы, вообще, не о том говорим! Садись — и слушай меня. А сказать я хочу вот что, — он торжественно поднял рюмку с коньяком. — Алексия. Сегодня — утро рождения твоей книги. И, несмотря на то, что мы сейчас с тобой феерически нажремся — а у меня именно такое настроение — расслабляться еще рано. Очень рано. Я понимаю, это не те слова, которых ты от меня ждала.