Мои догадки вскоре оправдались. С тех пор как учитель учуял в воздухе предвестники рождения того самого, нужного ему романа, он ни на секунду не давал мне передышки. Поэтому моя жизнь снова стала похожа на безумный забег, который Вадим, словно безжалостный жокей, загоняющий лошадь до победы в финале, не мог позволить мне проиграть.

Во время летних каникул я все еще была полна воодушевления и здоровой злости. Сведя сон к привычным четырем-пяти часам «аварийого» режима, я делила все время только между двумя занятиями: написанием романа и работой в редакции. Мне очень нравился этот реактивный темп продвижения к цели — после долгой паузы текст летел быстро, уверено и, казалось, я не нуждаюсь больше ни в чем — в еде или сне, в свежем воздухе, в общении с людьми.

Каждый день, просыпаясь утром, я перво-наперво бежала в кухню, чтобы быстро прожевать дежурный бутерброд, при этом критично изучая написанное накануне. Если очередная "дневниковая" запись-глава была закончена и не вызывала вопросов с моей стороны, я паковала ее в файл и бросала в сумку — часто между мероприятиями выпадало окно, так что я могла встретиться с Вадимом и подать ему на проверку результаты недавних ночных трудов. Спешно натянув одежду, я неслась на работу, где меня ждали международные обзоры или сумасшедшая беготня по пресс-конференциям (к тому времени я начала пробовать свои силы и в отделе городских новостей, быстро пресытившись штатной, но непыльной «зарубежкой»).

Когда пришла осень, после утренней смены мне приходилось бежать еще и в универ. Благо, на четвертом курсе мы занимались во вторую смену и я, как большинство сокурсников, могла совмещать работу с лекциями и семинарами. К концу дня, совершенно изможденная, я плелась домой, где меня чаще всего поджидал Вадим с готовым ужином и вердиктом по поводу прочитанного. Если свежий текст оказывался удачным и проходил его строгую критику, он пребывал в чудеснейшем настроении, много шутил, смеялся и наши вечера превращались в маленькие праздники, во время которых я действительно отдыхала, набиралась сил, мечтая лишь об одном — чтобы так было всегда.

Но если что-то по итогам свежих глав вызывало его недовольство, мне лучше было скрыться куда подальше и сразу бежать исправлять ошибки, даже не закончив ужин. Часто я так и делала, не желая испытывать судьбу — очень уж в грозовом настроении находился Вадим, азартное нетерпение которого нарастало с каждым днем.

Он не желал прощать мне ни малейшей оплошности или делать скидку на усталость, случайную невнимательность, очень важный и тяжелый четвертый курс или работу, которой становилось все больше и больше.

— Кто хочет найти время — всегда его найдет! — тоном, не терпящим возражений, заявлял он. — Не успела днем — бери часы за счет сна. Что смотришь? Я не из тех мамок-нянек, которые будут подтирать сопли и по-моему для тебя это не секрет. Писать можно не только дома вечером, а везде — в универе на переменах, в библиотеке, если окно между парами. Пока ждешь аккредитации на мероприятие. Пока главред вышел перекурить на планерке. Пока протираешь штаны с новыми дружками возле метро — я видел, как вы там с пивом да пирожками лясы точите!

— Да это и так редко бывает! — пораженная лишением права даже на нечастые посиделки с приятелями-корреспондентами, возмутилась я.

— А будет еще реже! — категоричность заявлений Вадима меня прямо-таки ошеломляла. — Научись расставлять приоритеты в своей жизни, Алексия. Реши четко, раз и навсегда, что для тебя важнее: болтовня с друзьями или законченная книга? Сядь, хорошенько подумай, и реши. И не говори мне о нехватке времени, иначе я сам составлю тебе расписание, но ты будешь не рада этому, поверь мне!

— Да как же я буду писать в универе — ведь печатная машинка дома! — пытаясь ухватиться за последние соломинки самооправдания, не сдавалась я. — Она ведь тяжелая, я не смогу ее носить с собой!

— По-моему, кто-то здесь обмажорился вкрай, — прервал меня Вадим, не желая выслушивать возражений. — Какая печатная машинка? Для того, чтобы писать, особых условий не надо. Было бы к чему прислониться, да клочок какой угодно бумаги — хоть салфетка из столовой и огрызок карандаша. Дома уже наберешь текст спокойно, с необходимыми правками. Если ты все время будешь привязана к ощущению комфорта, чтобы и креслице удобное, и музычка в тему — признайся, ведь именно так ты работаешь, — то очень быстро сдуешься, станешь заложницей своих привычек, Алексия.

Я уставилась в пол, заливаясь стыдливым румянцем. Интересно, что сказал бы Вадим, узнай он, что в состав моего обязательного творческого антуража входят еще и шоколадки-печенья и уютное, тепло-молочное освещение от любимого торшера.

— Когда ты научишься плевать на условия и писать везде, хоть в кабинете, хоть в подъезде, хоть в камере смертника за пять минут перед казнью, только тогда можешь быть спокойна, ясно? Только тогда у тебя будет твой щит, твоя свобода, которую никто не отнимет. Ты выстоишь в любых, самых жестких условиях, и не сломаешься даже там, где крепкие мужики будут позорно ныть и пускать слюни. Ты поняла меня? Всегда, везде — пиши. Иначе размажешься по жизни, как сотни других чересчур нежных гениев!

Я не могла ослушаться учителя, и постепенно училась поступать так, как он требовал. Стараясь не обращать внимания на подозрительные взгляды прохожих, я строчила в блокнот на остановках, в переполненных автобусах, прислонившись к стеклу, на коленке в перерывах между зачетами и во время небольших передышек на работе.

Вадим был доволен:

— Давай-давай, поднажми еще, моя маленькая птичка! Скоро ты поставишь жирную точку в этой работе, вот тогда и отдохнешь, а сейчас не время расслабляться. Мне нужен финал! И побыстрее, ты сейчас на пределе — отличное состояние для того, чтобы выдать мне убойную концовку!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я в ответ на это лишь послушно кивала, стараясь не показывать своей усталости.

Мне было стыдно признаваться учителю и себе самой, но к началу зимы я действительно выдохлась. Так хотелось хотя бы немного поспать — всю ночь, как нормальные люди. В самых смелых мечтах я видела себя просто лежащей в кровати весь день, попивающей чай и читающей книгу, но теперь это было непозволительной роскошью. Поэтому я лишь закидывала в рот пару зерен кофе, пережевывала их для того, чтобы успешно пережить очередную полубессонную ночь и смело заправляла в печатную машинку новый лист бумаги.

Я должна была победить эту рукопись, победить себя, дописать роман, пока поймала волну, не зависнуть на паузе в самом конце. Одни только воспоминания о прошлогоднем ступоре вгоняли меня в ужас, от которого на лбу выступал липкий пот и решимость, с которой я двигалась к финалу, только удваивалась.

Окончание моей работы пришлось на последний месяц года, завершающего двадцатый век, когда не только вся страна, но и мир находились в волнующем предвкушении миллениума. Всего лишь через несколько дней цифры «2000» на календарях должны были смениться революционно новой датой — «2001». И в одну из таких снежно-морозных декабрьских ночей я дописала последнюю главу истории, которую к тому моменту любила и ненавидела одновременно.

Мое первое литературное детище, как настоящий ребенок, так сильно сроднилось со мной, что за шаг до конца пути я застыла в нерешительности, не находя в себе сил порвать с ним связь, напечатав финальное «Конец». Сидя перед печатной машинкой в полной растерянности и глядя, как за окном неспешно падает снег, я чувствовала почти мистический страх. Внезапно мне показалось, что если я поставлю последнюю точку сейчас, в полном одиночестве, за несколько минут до рассвета, то первых лучей солнца так и не увижу. Что всему действительно придет конец. В шаге от конца пути я просто побоялась оборвать нить, связующую меня с новорожденным романом и остаться одной, в абсолютной темноте и пустоте.