Если мое первое признание прошлось по горящему огнем Вадиму, словно ушат ледяной воды, с шипением погасив весь его пыл и ярость, то эти слова, казалось, полоснули ему прямо по сердцу, вскрыв и безжалостно вывернув наизнанку все вены и аорты. В его глазах больше не было пустоты — теперь на смену ей пришли растерянность и безысходность. Видеть безысходность во взгляде Вадима было так страшно, что я постаралась побыстрее отвернуться, чтобы спрятать собственные, так некстати выступившие слезы.

— А что насчет меня, Алексия? — донесся до меня его глухой голос. — Пиши для меня. Для других таких же, как я. Зачем сбрасывать со счетов тех немногих, кто способен слышать и понимать тебя? Да, нас мало, но разве дело в количестве? Ведь ты все-таки не в пустоту кричишь. Ты думаешь, мне легко приходится в этом обезьяннике? Но пока я знаю, что кто-то еще видит то, что вижу я, и называет вещи своими именами, есть смысл грести против течения. И мне нужны твои книги. Иногда это единственное, за что можно зацепиться, когда все осточертело.

В другое время такое откровенное признание не смогло бы оставить меня равнодушной, но не сейчас. Кажется, я окончательно и бесповоротно потеряла способность зажигаться от веры людей в меня.

— Нет, Вадим, не надо, — тихо ответила я, вновь поворачиваясь к нему лицом. — Не надо больше надеяться на меня, как на последнюю опору и поддержку. Потому что я… Я не справляюсь. Из меня плохой поводырь или идейный лидер, или еще кто-то… Кого ты хотел из меня сделать?

— Всего лишь счастливого человека, Алексия. Или ты, как и прочие, тоже думаешь, что твоим талантом я прикрывал свои какие-то непонятные комплексы? Окстись, птичка. В чем моя ошибка — так это в том, что я слишком хотел для тебя счастья. Звучит сопливо и банально, но некоторые самые важные вещи до чертиков банальны, тут уж ничего не попишешь, — он горько и устало улыбнулся. — Ничего не попишешь. Вот ведь какая фраза, Алексия… Ну что ж. Я признаю, что провалился. Проиграл по всем фронтам. Ты не хочешь моего счастья, а я не могу спокойно смотреть на твое. На этом… — он сделал паузу, неотрывно глядя на меня долгим и странно блестящим взглядом. — На этом и закончим. Вот теперь действительно всё.

Тяжело развернувшись, Вадим медленно двинулся к порогу, сопровождаемый лишь нашим давящим, гробовым молчанием. Как всегда, у двери он не стал ждать, пока ему откроют, и, быстро справившись с замками, рывком дернул ее на себя, впустив в квартиру струю жарко хлестнувшего нас воздуха из разогретого летним солнцем подъезда.

На пороге он еще раз оглянулся. Только теперь его глаза были устремлены не на меня, а на Марка.

— Ты победил, — и я снова не узнала его голос — сиплый и сдавленный, он так не походил на уверенный и звучный бас. — Но тебе же с этим и жить. Никогда не думал, что скажу такое, но… Храни меня небо от таких побед.

Самая сильная буря не может бушевать вечно и любой шторм рано или поздно заканчивается. Так произошло и с нашей жизнью.

После ухода Вадима мы с Марком оказались будто посреди развалин, вызванных стихийным бедствием. И, несмотря на то, что главные слова были сказаны и главные выводы сделаны, странную опустошенность чувствовали и он, и я. Наш вечный спор был улажен, но перемирие не приносило особой радости. Казалось, за годы противоречий мы успели так свыкнуться с нашей борьбой, что совсем забыли, как это — снова находиться по одну сторону баррикад.

А, может, это просто сила разочарования Вадима невидимым облаком нависла над нами, усиливая смятение всякий раз, когда мы начинали говорить о будущем. Теперь инициатором подобных разговоров была я, понимая, что возврата назад нет, и вскоре Марку придется возвращаться в наш родной город готовиться к моему переезду, а мне — оставаться здесь и собираться в дорогу самостоятельно.

Я сразу же пресекла все его попытки возобновить старый режим еженедельных перелетов. За последние полгода нашей бездумной игры в сказку эта привычка принесла ему слишком много вреда, и мне хотелось уберечь Марка от любых потрясений, не давать новых поводов для волнения, проследить за тем, чтобы он всегда был спокоен и счастлив. Я и так доставила ему слишком много хлопот, совершила столько необдуманных шагов и ошибок, что просто обязана была попытаться исправить их последствия.

Все бури утихли не только между нами, но и за границами нашего мира.

Скандал с подростками, как и предсказывал Вадим, достигнув пика на вечернем ток-шоу, стал быстро угасать. Еще несколько дней после того злополучного воскресенья ситуация словно застыла на паузе, ожидая нового импульса, возможного ответа с нашей стороны — но не получив его, начала сдуваться. Инцидент, пробудивший такую волну народного гнева, просто уходил в прошлое под натиском новых происшествий и новых скандалов.

В легком смятении я смотрела, как стихийно и быстро, точно так же, как и возникло, затихает и рассеивается возмущение, которое, казалось, будет звенеть вечно. То, что, судя по накалу страстей, должно было вылиться едва ли не в народное выступление, исчезло само по себе, без особого шума. Словно все возмущенные просто забыли о своей злости, отвлекшись на другие темы, которые журналисты, готовые крутить колесо сенсаций, продолжали подбрасывать им как из рога изобилия.

В другое время меня бы огорчила такая бутафорская ярость и бездумная готовность заглатывать наживку новых скандалов. Но сейчас я не хотела думать ни о чем. Глобальные проблемы больше не имели значения в моем с Марком мире, куда не могли проникнуть ни притворство и неискренность, ни глупость и марионеточная готовность следовать воле кукловодов, увлеченно дергающих за ниточки общественного мнения.

Все это осталось в прошлом вместе с моей наивной уверенностью в том, что я — писатель и я чего-то стою.

Даже резко подскочившие продажи романа не смогли пошатнуть мою уверенность в отказе от прежней жизни. Обо всех этих новостях мне рассказали прежние друзья-знакомые, едва только Марк вернул мне телефон. С ироничной улыбкой я выслушивала, как бывшие коллеги по цеху, не скрывая зависти, которую они считали лучшим комплиментом, поздравляли с тем, как я спокойно и мудро пережила всплеск всеобщего негодования. Зато сейчас пришло время собирать бонусы. Мое имя стало действительно известным, его от всей души пропесочили по телевизору — о такой рекламе можно было только мечтать.

Если бы я не потеряла способность активно отзываться на происходящее, то долго бы ломала голову над таким извращенным пониманием того, что есть хорошо, а что плохо. Но сейчас я чувствовала лишь усталость и брезгливость, приправленную солидной долей сарказма. В один момент происходящее стало восприниматься мной будто через сознание Марка: на месте экстравагантности я видела глупость, в нерешительности — обыкновенную трусость, в парадоксальности и противоречивости — безответственность и незрелость.

Моя вынужденная блокада была полностью снята. Марк больше не пытался меня ограничивать, наконец, поверив, что я не буду сбегать и наводить мосты между несовместимыми мирами. Поэтому преград на общение со старыми знакомыми передо мной не стояло. Я сама не хотела иметь с ними ничего общего.

Я легко отпустила Марка в родной город, понимая, что это последняя наша разлука и теперь она меня совершенно не тяготит. Произвести уборку руин прежней жизни я хотела спокойно и в полном одиночестве.

Мне даже не потребовалось особого мужества, чтобы сходить на работу попрощаться с коллегами — уже бывшими — и объявить нашему главреду Руслану о решении никогда больше не переступать порог этой большой и шумной редакции. Журналистская братия, в отличие от испуганных писателей, восприняла скандал вокруг моей книги со спокойным цинизмом, почти один-в один повторяя слова Вадима, о том, что на моей теме просто хорошо нагрел руки один не лишенный наглости и не обремененный профессиональной чистоплотностью репортер. Поэтому всерьез рассматривать этот странный инцидент как повод для увольнения никто не стал.