Мы сидели с чужими мне людьми в углу шумного бара с высокими потолками, зеркальными стенами и стойким запахом табака. Я чувствовала, что здесь нет никому ни до кого по-настоящему никакого дела. Все, кто пришли сюда, на самом деле просто не знали, куда бы еще пойти. И, возможно, там Тина заговорила со мной просто потому, что ей не с кем было говорить, а сюда приехала, потому что ей больше некуда было ехать. Но она взяла меня с собой, и это изменило во мне все.

Мы разговаривали, и я чувствовала, что теперь, в эти ближайшие минуты, часы, а если повезет, то и на всю жизнь, мы есть друг у друга. И когда наконец толпа начала редеть, а музыка стихать и кто-то приоткрыл окно, чтобы проветрить бар, только тогда я заметила, что за окном начало светать. Тина тихонько зевнула, стеснительно прикрыв ладонью рот. Я поняла, что нам пора собираться и разъезжаться по домам, но все, что мне хотелось ей сказать, было лишь: «Давай не будем уходить».

Но это, конечно, было бы очень глупо, странно и навязчиво, а я не хотела быть навязчивой. Не в этот раз, нет, теперь я ничего не испорчу. Поэтому я просто спросила ее, увидимся ли мы снова. И она радостно кивнула в ответ. Мы обменялись телефонами, вызвали одно на двоих такси и сели рядом на заднее сиденье так, словно мы давно дружим и уже в сотый раз вот так берем одно такси на двоих, чтобы завезти домой сначала меня, а затем ее.

«Боже мой, – думала я, – это лучший день рождения в моей жизни!»

Когда мы подъехали к моему дому, Тина проснулась, встрепенулась и суетливо чмокнула меня в щеку:

– С днем рождения! С меня подарок, помнишь?

– Ты сама как подарок, – ответила я.

Я была абсолютно счастлива в этот миг. И абсолютно несчастна. Потому что как только я вышла из такси и дверь машины захлопнулась, Тина уехала, и мне показалось, что я больше никогда ее не увижу. Все, конец моей деньрожденческой сказки. Я поднялась в квартиру, разделась в коридоре, стараясь не шуметь и не разбудить отца. Было пять утра. Я прошла к себе в комнату, рухнула на кровать и уснула, кажется, мгновенно. Мне снилась мама: я сидела в кресле, а она – у меня в ногах; я гладила ее по волосам, но вдруг невероятная злость накатила на меня – я взяла ее за волосы и хотела отшвырнуть от себя, но неожиданно поняла, что это не мама, а Тина и волосы в моих руках – рыжая копна ее кудрей.

Я проснулась в полдень. Голова раскалывалась так, словно я вчера выпила несчетное количество коктейлей, а не пару бокалов вина. Отец ушел на работу, а я бродила по нашей огромной квартире, разглядывала все наши вещи, бо́льшую часть из которых покупала мать, и не могла представить, как мы будем жить тут вдвоем: в доме, который напоминал теперь мамин музей. Как мы можем есть за столом, устланным этой скатертью, выбранной ею, кто будет сидеть в ее любимом кресле, кто будет менять цветы в вазах вместо нее и поправлять гардины в гостиной? Везде были ее фотографии, книги, ее корзина для рукоделия, ее запах, отпечатки пальцев, чешуйки отмершей кожи – вся ее жизнь, в которой она убивала меня своей нелюбовью и в которой я, похоже, так же убивала ее, требуя от нее любви. Как продолжать жить в этом склепе, когда человек не умер, а просто ушел, унеся с собой только самое необходимое ему, а вот это все – свидетельства многолетней жизни со мной и моим отцом – оставил нам? Если ей самой было тошно вспоминать об этих годах, каково должно быть нам, брошенным, опостылевшим или нелюбимым вовсе?

Я пошла на кухню и достала из-под раковины мешки для мусора, большие, плотные, черные, словно для человеческих останков, а не вещей. Мне захотелось избавиться от ее следов прямо сейчас, в эту секунду. Все летело в мусор: неоконченная вышивка, подаренные ей на работе глупые статуэтки, ее большая фотография на стене – на ней она улыбалась, выглядела такой молодой и счастливой, словно не я сидела у нее на коленях, а другой, прекрасный и любимый ею ребенок.

Я складывала в пакеты все, что попадалось на глаза, до чего дотягивались руки, – все, что умещалось в мешок и при этом могло напоминать о ней. Но беда была в том, что о ней мне напоминало абсолютно все: эти стены, эта мебель, этот дом, улица, город, планета. Вся моя жизнь напоминала о ней, потому что она была моей матерью, и это единственное, от чего я никак не могла избавиться. И я все еще по-прежнему любила ее и тосковала. Если бы она сейчас вдруг позвонила в дверь, я бы бросилась к ней на шею и пообещала ей все на свете: быть самой хорошей, самой послушной, самой милой дочерью – все, пусть только она останется со мной.

«Пожалуйста, мама, – молила бы я, – что тебе стоит, посмотри на меня, я же твой ребенок, что-то же во мне должно напоминать тебе о том, что я твоя плоть и кровь. Чего-то же во мне должно быть достаточно, чтобы тебе захотелось обнять меня и не отпускать от себя больше никогда».

Я вынесла мешок в коридор, захлебываясь одновременно жалостью и отвращением к себе. Теперь, когда матери не было рядом, кто-то должен играть ее роль отталкивающего игрока. Кто-то должен был вместо нее напоминать мне, какая я слабая и омерзительная. В конце концов, за семнадцать лет я успела привыкнуть к этому осуждающему меня тону. Только теперь вместо матери я хлестала им себя сама.

Я вернулась на кухню, приготовила завтрак, включила телевизор и в оцепенении добрых два часа переключала каналы. Когда зазвонил мобильный, я даже не сразу сообразила, что это – рингтон моего собственного телефона. И уж тем более не ожидала увидеть на экране ЕЕ имя.

– Привет, – улыбнулась я в трубку.

У меня было ощущение, что я два часа находилась под водой и вдруг вынырнула, а тут, наверху, ослепительно ярко. Сердце забилось так, словно вот-вот взорвется и я задохнусь.

– Привет, – защебетала она в ответ, – я тебя не разбудила? А что ты делаешь? Пошли в кино на «Королевство полной луны»? Это новый фильм Уэса Андерсона, ты его еще не видела?

Она задавала вопросы, не дожидаясь моего ответа. Словно была уверена, что я свободна для нее в любой момент и готова пойти, куда она пожелает. Не могу сказать, что она сильно ошибалась. Конечно, я согласилась и понеслась скорее в душ собираться.

Уже у себя в комнате, с мокрыми волосами, прыгая на одной ноге, натягивая штаны, я заметила свое отражение в зеркале и замерла. Не то чтобы я никогда не видела себя полуголой, но в тот миг я взглянула на себя как-то по-новому. Будто у меня началась другая жизнь и я теперь в ней тоже другая. Невысокая, узкоплечая, с широкими полноватыми бедрами, тонкими руками и маленькой грудью.

В детстве я переживала, что некрасивая, на что мама снисходительно отмечала: «Ничего страшного, зато ты пропорциональная». Я еще больше заливалась слезами, переполненная обидой. Мне хотелось, чтобы она начала переубеждать меня, посадила к себе на колени и стала щебетать свои материнские успокоительные неправды. «Санечка, – сказала бы она, – у тебя самый красивый нос на свете, у тебя самые большие на свете глаза, самые длинные ресницы, самые сладкие ямочки на щеках». Но ничего такого она не говорила, а со временем и вовсе стала недовольно и зло отмахиваться от моего нытья. Она сдерживала себя все реже, а все чаще летели в мой адрес иголки ее замечаний: «ты опять поправилась?», «тебе не идут такие брюки, они для тех, у кого длинные ноги», «с твоим лицом нужно носить другую прическу, чтобы не выглядеть глупой». Я быстро привыкла смотреть на себя ее глазами. Но сейчас в зеркале я увидела кого-то другого – я увидела юную девушку, маленькую и гармонично сложенную.

Я с удивлением выпрямилась, чтобы рассмотреть себя внимательнее: молодая упругая кожа, длинные густые волосы, темные ресницы и брови, эффектно контрастирующие с цветом волос. Это было похоже на наваждение, словно я, немного пьяная, смотрела на себя, взъерошенную, полуодетую и растерянную, и нравилась себе. Впервые в жизни, пусть всего несколько секунд, я казалась себе красивой.